Мастер и сыновья

— Ладно. Только нет у меня, дяденька, счастья. Третий год сватов поджидаю, ни одного не прогнала; уж, должно быть, останусь в девках. Если б знала я какую травку или молитву, чтоб счастье мне принесла… Нигде ее не найду. Не выйдет у меня и с Симукасом.

— Девушки-красавицы, у кого в сей юдоли слез счастья нет — ко мне обращайтесь. Хотите, я вам рецепт выдам. — Кризас запускает руку куда-то глубоко за подкладку, копается там и вытаскивает ворох бумаг. Часть засовывает обратно, один листок закладывает за отворот шляпы, а маленькую длинную бумажку, действительно похожую на рецепт, зажимает в губах, пока приводит в порядок свою одежду.

— Рецепт на долгое счастье, — повернувшись к солнцу и отставив бумажку на всю длину руки, читает портной, — выписан из книг совести. Слушайте внимательно! Возьми пять ложек покоя, десять ложек терпения, пятнадцать ложек трезвости, двадцать целомудрия, сто пятнадцать покорства и самопожертвования. Все истолки в ступке истинной веры с зернышком силы, добавь ложку надежды, подрумянь хорошенько на сковородке на огне любви христианской, досыпь побольше жаркой молитвы и, все перемешав, поставь в светлицу смирения, пока не отстоится, и принимай не жалеючи утром и вечером… — и, подняв глаза над бумажкой, Кризас кончает наизусть — А увидите тогда, сестрицы, что нет лучшего снадобья для духа и плоти. Аминь.

Девушки покатываются от смеха, но не меньше их потешается и развеселившийся мастер:

— Хорош! И пол-ложки не добавишь. Дашь мне списать!

— Кризутис, да ведь он не настоящий, тобой придуманный.. — Тянутся к нему десятки рук, хотят схватить бумажку, но портной прячет ее в карман.

— Времена нынче такие, что одна лошадь другую и то даром не почешет, а счастье — где ты его дешево достанешь. Счастье, счастье, ты слепое, ты хромое и немое. — декламирует Кризас. — Это один наш сочинитель написал! — поясняет Кризас, хотя только что сам придумал этот стишок.

На прощанье мастер называет всех сношеньками, а Кризас щиплет, словно коза, по цветочку у каждой девушки из веночка, по веточке из каждого букета черемухи, а взамен вытаскивает из своей петлицы по желтому первоцвету.

— Держите, может, рука у меня счастливая. Хороши цветочки наши луговые, но еще прекрасней литовки молодые. Растите большие и красивые — с песней, с песней в жизнь идите! Ну, улетайте…

Старики еще стоят, провожая глазами упорхнувших под гору девушек, которые исчезают с такой же быстротой, как и появились. Мастер взбирается на склон, а портной все еще не движется. Потом и он, издали напоминающий черного жука, начинает карабкаться по косогору.

Хоть раз в году, по предварительному уговору пораньше поднявшись, взглянув пару раз на небо и убедившись, что солнышко хорошее, облака умытые, тонкие, день будет ясный, жар костей не сломит, дождик спину не омоет, — мастер, соскоблив бороду, как следует нагрузив желудок, про запас, чтобы было что переваривать, набив кисет тонконарезанным табаком (ибо без него, как машине без пара, Девейке далеко не уехать), кивнет головой уже поджидающему Кризасу, и приятели трогаются в путь.

Где гуськом, друг дружке в затылок, где рядком, смотря какая тропинка, поднимают старики крылья над волнистой землей Паграмантиса. Беседуя, останавливаясь полюбоваться долинами и рощами, приветствуя пастушат (а Кризас еще и согревая руки встречным литовочкам), друзья даже не замечают, как проходят пару миль с хвостиком.

Иногда они неожиданно входят во двор к Адомасу Раяускасу, прозванному мастером Адамом из рая, а если друзья об этом условились заранее, Адомас встречает мастеровых у границы своих владений.

Дружба у Кризаса, Девейки и Адомаса старинная. Они, как ясени, в юности в одном бору росли, уж потом сама жизнь их на разные поля пересадила. Во всем приходе не сыщешь никого, кто мог бы потягаться в учености с этой тройкой. Когда встречаются они, многие даже не понимают, о чем спорят эти ученые мужи, ибо и разговор у них необыкновенный: о бесконечности, быстротечности, вечности… Прислушается к ним человек, еще мало искушенный в книжкой премудрости, и кажется ему, что перед ним знаменитые доктора в затрапезной одежде. А тот, у кого голова уже озарена светом учения, с немалым удовольствием водит дружбу с Раяускасом, мастером или Кризасом. Если повстречаешься сразу со всей троицей, да еще при этом вольнодумец портной заведет спор со знатоком священного писания Адомасом, — тогда только уши навостри. Они разбирают сотни разных, волнующих загадок, не оставляя в покое ни дно морское, ни зловонное пекло.

Кто подвезет Адомаса или мастера, тот потом обязательно хвалится:

— Возил я одного ученого!

Раяускас не музыкант и не плотник: есть у него маленькое хозяйство, небольшой сад, десять колод пчел, и живут они, бездетные, вдвоем с женой. Другого такого, как Адомас, в Паграмантисе не сыщешь: даже согнувшись, он не в каждую дверь пройдет, высокий, что каланча. Украшает его длинная, раздвоенная борода, над которой торчит прямой, острый нос. Словно стесняясь своего необычайного роста, Раяускас ходит, чуть сутулясь. Рост Адомаса — вечный повод для насмешек друзей.

— Ну, как погодка там за тучами? — спрашивает его мастер.

— Адомукас, подмел уже бородой пол на небесах? — в свою очередь подкалывает портной.

Раяускас не сердится, и вообще трудно взволновать великана, ибо людей такого роста, как раскидистые дубы, не скоро ветер раскачает. Если и пошумит иногда пасечник на свою старушку, то разве что самой верхушкой, — ствол и не шелохнется. В ответ на постоянные насмешки друзей Адомас грозит, чтобы они не путались у него под ногами: примет за муравьев и раздавит ненароком.

— Тебе и море перейти нипочем, по колено, — все теребит его мастер. — Случайно не знаешь, что теперь свейский король делает?

— А как же! Когда король собирается на охоту, я ему через море показываю, под каким кустом заяц залег. Шутки шутками, а заберусь на холмик — башни четырех костелов вижу.

— Если тебя, Адомас, смерть раньше моего подкосит, загодя отказываюсь тебе гроб делать: где найдешь дерево, чтобы доски годились для такого ковчега?

Перед Раяускасом открыты двери дома настоятеля, заходит он поговорить и к доктору, и к аптекарю. Не чужда ему польская речь, не проведешь его и по-латыни. Что ксендз поет — все он понимает. Любит Раяускас по всякому поводу рассказывать друзьям о таком случае: пригласил старый паграмантский настоятель Кордушас на именины окрестных ксендзов и самого дворянина Алдадрикаса. Раяускас был тогда костельным старостой, поэтому и занимал почетное место между куоджяйским викарием и настоятелем. Адомас любит показывать, как он сидел:

— Вот так, как ты, мастер, сидел викарий, а как я — Кордушас…

— Стол так заставлен всякими яствами и напитками, что ложку некуда положить. Ой, как вкусно все там было и как они пировали, ни тебе, мастер, ни мне уж больше так не гулять. Как они развеселились, как начали песни петь, шутки шутить! В середине пира подали на большом подносе поросенка. Поросенок, скажем, полугодовалый, но лежит будто живой, да еще зелеными листочками украшен. Придумал настоятель, что каждый, накладывая себе поросятины, должен что-нибудь из священного писания сказать. Один гость одно говорит, другой — другое, а викарий лучше всех: «И отрубил святой Петр воину ухо…» — С этими словами отрезал викарий для себя поросячье ухо.

Подошла очередь Раяускаса. Все на него глядят: что там деревенщина запоет. Тут Адомас и посадил всех их в лужу: по-латыни оттарабанил, как, мол, завернули тело в плащаницу и вынесли… Адомас только скатерть на поднос — и за дверь… Ну, вернул его настоятель. Одарил за те слова по-царски.

Такое могло случиться и на самом деле, ибо Раяускас в священном писании — что в собственном дворе. Бывают у Адомаса настоящие ученые, студенты и записывают с его слов старинные песни, сказки, которых знает он столько, что и в самую долгую зиму не хватило бы вечеров все пересказать. Несколько лет назад приезжал к пасечнику взаправдашний профессор и увез его с собой в город Кенигсберг. Жил там Адомас, будто граф, и только изредка спрашивал у него профессор, как по-литовски то или иное слово. Ведь сущие пустяки — всего-то с десяток таких слов Раяускас указал, а зато сколько света повидал…