Мастер и сыновья

Нет, мастер слово дал, что сегодня он обнимет свою старуху — надо шагать. Это Анундис-Тундис им не в ту сторону дорогу показал.

— Ой, смейся, издевайся над своими мастеровыми, как бы только рожа к твоим икрам не пристала!

У Анундиса тоже в голове птички чирикают, и лучше бы ему лежать в своем углу, но усач отталкивает жену, он, мол, сам поведет своих друзей, проводит их немного.

Чует мастер, в третий раз выйдя на деревенскую улицу, — поднимает его на воздух, что твой пузырь, чует портной Кризас — убегает у него из-под рук с бешеной скоростью плетень.

— Показывай дорогу, Анундис!

Мастерова жена встает первой, надевает постолы, с молитвой укрывает мужа, который лежит, закинув руки за голову, словно распятый, и, приоткрыв рот, пыхтит-задувает так, что даже паучок на потолке никак не ухватится за свою паутинку. Ночью притащился отец, весь в грязи, что-то лопоча про барашка. Видать, в голове у него несколько баранов бодались.

Каждого из сыновей, которые разметались во сне, все с себя посбрасывав, одинаково заботливо укрывает мастерова жена. Взяв горшок, бредет доить козочку. Дивится старушка, что коза поднялась раньше нее: стоит здесь же, под окошком, и блеет. Шепчет матушка молитву деве Марии и удивляется еще пуще прежнего: дверь хлева распахнута. Может, кто сено воровал, может, она позабыла вчера дверь затворить? Сунула старушка голову в хлев, — ой, падает на землю горшок: чьи-то ноги через порог задраны. Человек валяется. На голову душегрейка наброшена. Э, да он в одних исподних!

Бежит мастерова жена в избу — ног под собой не чует. Будит сыновей, тормошит отца. Никак не поймут дети, что приключилось, чего это мать крестится. Человек? Где мертвец? Какой такой мертвец?

Йонас накидывает на плечи пиджак и босиком — в хлев. За ним топает Симас. Они издали, осторожно обходят покойника, наконец набираются смелости и, заметив, что спина у мертвеца вздымается, переворачивают его на бок: по рыжему усу — Анундис. Растревоженный покойник потягивается, жует жвачку и бормочет, шаря руками вокруг себя:

— Котре, а-а, Ко-отре, прикрой шубейкой…

Во сне мастер все еще на небесах: режется он со святым Петром в карты. Колода замусоленная, засаленная. Удивляется мастер, что на небе точь-в-точь как у них в клети: тут тебе и ложки, и солонка на стене висит, в углу стоит ушат со свиным хлебовом; еще раз смотрит мастер — да вот и его старушка, скрючившись на постели, штаны латает. Святой Петр, положив седую бороду на стол, говорит:

— Если вытащу червонного туза — аминь. — С этими словами Петр хлоп по лбу мастера засаленной картой: — А ты жульничаешь!

— Пьяница! — слышит Девейка голос, только уже не апостола Петра, а голос архангела — своей Аготы. Это старушка сухоньким кулачком ему бока мнет. — Разумения у тебя нет, антихрист!

Ничего не скажешь, хорош завтрак! Видно, крепко соскучилась по нему старая, что даже спящего муженька потчует. Что мастер слышит! Всякую небылицу несет матушка: он злодей, бродяга… Мало того — узнает мастер, что сам он спит, как барин, а гостя в хлеву запер. И вправду, старушка прежде шуток не любила, а тут вздумала потешить муженька: барана гостем называет.

— Может, хочешь, чтоб я в хлеву валялся, а барана с тобой рядом в постель уложил?! Ты это брось…

— Какой баран? Сам ты баран! Вчера все время — про барана, сегодня — про барана! Просохнешь ли ты хоть раз! Чего ж ты Анундиса голышом в хлеву запер?

Анундиса? В хлеву? Ай, как нехорошо смеяться над стариком! Выпил мастер — чистая правда, но это уж его дело.

— Черт подери, чего пристала? А вы, сынки, не выставляйте свои кривые рожи, сегодня я их покупать не стану!

Но вот, не успел мастер ущипнуть себя за ляжку — во сне это или наяву, — а уже вслед за Йонасом входит Анундис — без шапки, в белых подштанниках, один ус торчком, другой обвис. Мастер, упершись локтем в постель, глядит не мигая на ковыляющее, облепленное соломой пугало. Зашевелился ус у Анундиса, ухмыльнулся он и сделал рукой жест, от которого Девейка тут же взрывается хохотом.

— Штука, Анундис!..

— Э-э… штука, мастер!

Смеется старик, смеются сыновья над проделками пьяного Ноя, хочет Анундис того или нет, но трясется голова и у него самого,

Паграмантский скворушка

Что за двор весной без скворушки, без его песни?! Особенно в ту пору, когда мачеха-зима уже идет на попятный, и теплые ветры, вперегонки гоняясь по пригоркам, щедро рассыпают клейкие почки, высевают всякую травку, — эта бесхитростная птица посвистывает, размахивая крыльями, утешает горемык-бедняков. Гляди, еще вчера была только парочка, а сегодня уже целыми стаями порхают с дерева на дерево, со двора на соседний, и так они все время навещают, проведывают друг Друга, совсем как мастеровой люд Паграмантиса в большие праздники.

Любят паграмантские бедняки певунов, и у каждого — будь он горшеня, рыбак или чеботарь — висит по нескольку скворешен. Больше всего понавешал их Девейка. Не найти у него ни березки, ни яблони, на которой не было бы избушки-малютки. Иные скворешни и красками замысловато расписаны, у лаза — крылечко, по бокам нарисованы окошки, а сверху — затейливая башенка. Все это разукрашено умелой рукой мастера. Поэтому нигде не сыщешь столько скворцов, как в Паграмантисе Уже к концу марта тучами облепляют они косогоры, сады, купаются в каждой луже, и что ни день все гуще собираются их стаи.

Весна в этом году внезапно взяла верх, быстро пробилась зелень. Потрудившись пару дней, солнце своими клыками выгрызло последний лед, отогрело землю, а к концу той же недели прогремела гроза. Деньки стоят ласковые, погожие, и если пройдешь большаком, увидишь не только самих мастеровых, которые, словно ожившие мухи, жмутся к стенкам на солнцепеке, но и их ребятишек, которые прыгают резвятся стайками, будто мошкара. На заборе сушатся матрасы, проветриваются перины, шубы да полушубки, по задворкам сверкают пятками босые девчата, словно красноногие аисты, и даже столетние старики, которых прежде нигде не было видно, такие незнакомые, давно выпавшие из памяти, всю зиму пролежавшие в темноте, теперь, словно поднявшись с погоста, часами просиживают где-нибудь возле дома, где ветер не задувает, ковыряют посохами землю, поглядывая тусклыми глазами на резвящихся внуков.

Окошко в мастерской Девейки с утра до вечера настежь, и мастер нет-нет да и высунет голову, поглядывая то на одно деревце, то на другое: поселилась ли уже там парочка, уютно ли ей в новой скворешне. Мастер передразнивает певунов, насвистывает сам. Приумолкнет скворец — и говорит ему Девейка: «А ну-ка еще на грошик — дам червячка!» Если скворушка не отзовется, мастер сам засвистит, сам и руками, будто крылышками, помашет. Послушает минутку пташка, посмотрит и, не выдержав, запоет.

Третья изба от Девейки — портного Кризостимаса. У портного тоже окошко растворено. Видит мастер, как сосед у окна расхаживает, выходит во двор, размахивая утюгом, чтоб пожарче раскалились угли, опять возвращается в избу. Всякого заказчика Кризас не торопясь проводит до самой дороги, еще на косогоры поглазеет. Мастер понимает друга: и самому ему охота побродить, с детишками порезвиться, а работы пусть и много, но тает она не так быстро, как вчерашний снег. Дома рядышком, и приятели могут поговорить.

— У меня уже три парочки. Одна — молодожены, — сообщает мастер новости скворешни.

— А как ты узнаешь, ведь у них на рогах шишек нет?

— А по тому, как они хвостом вертят. Старик — он редко хвостом поведет, все грубым голосом «пи-пи», а молодой — эх, как к своей самочке ластится.

Прохожий останавливается и смеется над такой беседой двух друзей, а мастер ему:

— Не бойся, не про твой хвост!..

Вот уже который день над одной из Девейкиных скворешен кружит одинокий скворец: прилетит, посидит, посвистит и снова скроется. Он не так пуглив, как другие: цыкнешь «кыш», в ладошки похлопаешь — все и вспорхнут, а он сидит, юловкой вертит нахохлившись, будто дряхлый ксендз на амвоне. Замечает мастер, что одинокий скворушка — калека, часто садится, пригорюнившись, недалеко от окошка и старчески стонет.