Мастер и сыновья
Шрифт:
— Чего ты, бедняжка, или самочки у тебя нету? — говорит ему мастер, а скворушка словно понимает его — «чир-чир».
Собираются вечерком на Девейкин двор соседи, возвращаются с работы сыновья, приходит Кризас. Мастер заводит разговор про хромого скворца.
— Видать, вдовец, где-то жену потерял.
— А может, она, непутевая, с другим связалась. Разберешь разве баб — взяла да и бросила калеку, — вставляет свое слово и портной.
— Может, старый холостяк? — гадает Йонас.
— Ничего, вдовец он, холостяк или хромец, — только повертит хвостом, увидишь, какую молоденькую приманит.
— Скажет тоже! — мастерова жена шлепает Кризаса по горбу. — Сам старик, едва на ногах стоит, а молодую хочет с толку сбить.
Еще птичий прилет в самом разгаре, и скворцы с воробьями сражаются за облюбованные домики, только
— И кто там будет яйца высиживать? — покачивает головой прохожий. — А вот и окошко!
— Это мельница, — утверждает другой. — Кризас с мастером будут рожь пеклевать.
— Ну уж! Крыльев-то нет. Может быть, это начальство приказало. Как я в солдатах служил, у нас таких понаделали, чтобы на позиции глядеть.
— Тогда, может, дядя, турок на нас вскорости пойдет?
— Может быть…
И так целую неделю все, особенно ребятишки, гадают, даже выспрашивают у самого мастера, а тот, хоть и сам к тому руку приложил, только подразнивает любопытных.
— Из земли Волокии летят два аиста — вот такой величины, — расставляет руки мастер. — Всех старых дев из Паграмантиса загребут…
Скоро увидели люди диковинную птицу. Но не на аиста была она похожа, а на того хроменького скворушку, который попискивал у мастера в саду, только во много крат больше. И еще по длинной лестнице, приставленной к дереву, можно было догадаться, что птица не охотница летать.
— Что ты там делаешь? — спрашивают собравшиеся соседи, задрав головы к большой скворешне.
— Воду толку, — отзывается голос.
— Покажись!
Высовывает скворушка клюв из скворешни. Смотрят люди — Кризас.
И зачем этот чудак смастерил себе насест и забрался туда с самой весны? Если б избы своей у него не было или будь он не в полном уме — тогда нечего и голову ломать, а теперь 1
Мастер тоже карабкается по лестнице к Кризасу, и неведомо, как они там вдвоем умещаются. Если увидишь, что сквозь щели скворешни клубится дым, как из овина, — так и знай, что это мастер трубочку покуривает.
Не раз уже Девейкина жена стаскивала мужа с лестницы за ноги, застигнув его в ту минуту, когда он лез к Кризасу.
— Из ума выжил! — кричит она. — Дите малое нашлось! Как раз в твоем возрасте по деревьям лазать, Расшибешься — не стану за тобой ходить.
— А я вот порхну на тебя да заклюю.
— Один дуралей нашелся, за ним и другой… ни то ни се — обезьяны! Над тобой уже люди смеются!
— Где это масло! У коровы меж ног? — огрызается мастер, но все же повинуется старушке и сползает по ступенькам вниз.
Но чуть недоглядела старуха, а отец уже сидит на приступочке у скворешни Кризаса — второй скворушка. А оттуда, недосягаемый, дразнит ее:
— Сливу хочешь? — Обломит сухую ветку и швырнет жене. — Ну-ка, дотянись до меня, еще и грушу дам!
Грозится женщина кулачком, ищет камушек или комок земли потверже, чтобы согнать негодника, попрекает, что он бездельничает, такой он да сякой.
— Эх, вот только языком тебе до меня и дотянуться..
А портной хихикает за спиной у мастера, науськивает друга продолжить занятную беседу со старухой.
Потом они забираются в гнездо. Хоть оба не из толстяков, а приходится стоять, чуть не упираясь друг в дружку животами. Если бы топнуть ногой посильнее — развалился бы Кризасов домик, но пока спокойно ходишь — он держится Одному тут с грехом пополам жить можно: окошко, скамья, столик длиной в шаг. На стенке вырезанный из книги портрет доктора Шлюпаса [4] , еще и зайцы из букваря. Давно уже Кризас мечтал построить домик на пригорке или на дереве, а там в час досуга — взял перышко, поскреб затылок, и пиши песни, как Страздас [5] . Эх, была бы у портного сила да столько знаний, как у докторов, да еще если б грамматика не хромала, он бы такие песни сложил — холмы бы паграмантские засмеялись, булыжники б заплясали. И теперь Кризасу есть чем похвалиться, особенно описаниями паграмантских девиц, песней про ощипанного
воробья, в котором всякий узнает высмеянного Кризасом волостного писаря. Крепки стихи и про попа, про урядника, за которые, считает мастер, Кризаса запросто прокатили бы до Сибири. Здорово достается в этих стихах всему братству царских начальников. Есть у Кризаса и печальные сочинения — про отрубленную солдатскую руку и про сироту литовскую; мастер, самый жестокий критик портного, называет их заупокойными. Такие Кризасу писать труднее, но зато другие, если надо кого поддеть — сами идут, без иголки, без нитки. Если бы кто спросил Кризаса, зачем он чернила изводит, трудно было бы ему ответить. И сам он не ведает, отчего его к этому делу тянет. Птица-то тоже за свои песни сала в награду не получает, а ведь никто не спрашивает, зачем она щебечет. Наступают такие часы, когда внутри у тебя неожиданно затрепещет грусть, на грудь твою, словно на берег Немана, все накатывается волна-невеличка, накатывается украдкой, ласково, а потом подхватит тебя целая их стайка, и вот уже качаешься посреди водного раздолья. Только раскрывай паруса! В такие минуты и не замечает Кризас, как меняет он иглу на перо, и не успевает себя по бокам хлопнуть, затылок поскрести — а мысль так и льется, слово так и становится плотью. Высунул нос в окошко, увидел поля — протягиваются поля по белой бумаге; приметил стадо овец — подавай их сюда, пускай пасутся! Схватил взглядом белоснежное, как лебедь, спокойно проплывающее облачко, — и сюда его пригнал, и птицу, и все, что ни захочешь, — и все тем же кончиком пера.4
Йонас Шлюпас (1861–1945) — общественный и литературный деятель, выступавший против самодержавия и клерикализма, автор первой истории литовской литературы (1890). (Прим. переводчика)
5
Антанас Страздас (1763–1833) — литовский поэт, автор популярных в народе лирических песен. (Прим. переводчика)
А закончил писать — такое чувство, будто после бани, усталость и легкая, и приятная. Еще раз пробежал взглядом по испещренному листку, здесь чиркнул, там чиркнул, где строка вылезла, такая длинная, что единым духом и не выговоришь, ту перышком, словно кнутом — бяшка, в хлев; а где она коротка, к той добавил хвостик, и — черт возьми! — прямо у тебя на глазах этот хвостик зашевелился!
Еще не просох след перышка, а Кризас уже тащит горяченькую стряпню мастеру. Если читает мастер и морщится; стало быть, кисловато получилось; если молчит все время — соли или перцу не хватает; но если уж приятель прервет чтение смехом да еще пихнет песенника в бок — значит, Кризасову стряпню можно подавать на стол хоть самому дворянину Алдадрикасу.
Сколько таких крылатых словечек, песен и припевок портного гуляет по приходу! Пожалуй, не меньше, чем сшитых им пиджаков, сермяг и душегреек. Кто знает об этом, тот приходит к нему с просьбой: сложи, мол, литанию про мою строптивую бабу, сочини заупокойное слово, накатай что-нибудь на свадьбу, пропесочь бессовестного пристава! А если кому надо отправить письмо брату или дяде в Америку — всё к Кризасу.
— Да отвяжитесь вы все от меня! Я не писарь — портной, — отговаривается Кризас.
Надо его только по шерстке погладить, смазать, где поскрипывает: дескать, нет никого, кто мог бы с ним пером потягаться, улыбнется Кризас, пальцем за ухом поскребет.
— Какое тебе письмо? Чтоб слезы катились, как у девицы, которая веночек потеряла, или чтоб смех разбирал?
— Слезное! — отвечает проситель, — Если можешь— самое прежалостное.
Бросает Кризас шитье в сторону, достает с полки перышко, привязанное ниткой к рябиновой веточке, берет чернильницу, локтем разглаживает бумагу, еще не начав писать, прижимает перышко к ногтю большого пальца и, поводив им минутку в воздухе, словно выбирая, где бы лучше сложить крылья, опускает на белое поле. Посетителю и рот раскрывать незачем. Сам портной хорошо ведает горести и заботы каждого, жизнь мастерового люда знакома ему, как морщины на собственной ладони. Сколько в этом письме ни плачь и ни сетуй — никогда не будет сверх меры.