Меч князя Буй-тура

Не стало Боголюбского — и понеслось: кто Всеволода Юрьевича на стол прочит, но ставит условие, чтобы столицу вернул в Суздаль, против которого Владимир, несмотря на свою красоту, всего лишь пригород суздальский, град каменщиков, конюхов, псарей и холопов; кто за Михаила Юрьевича ратует, но стольным градом видит древний Ростов, с которого и пошла земля Ростовская да Суздальская. А те, кто был причастен к убийству Андрея, так те в сторону рязанских князей поглядывали, справедливо полагая, что в благодарность за великий стол рязанские князья за смерть Андрея мстить не станут. Вроде бы одолевали искатели рязанского князя. Да надолго ли… К тому же и из-за новгородского стола буча поднялась такая крутая, что не только ложкой не разгрести, но и веслом не развести.

«Не наши борти, не нам и мед собирать, — прослышав про дела во Владимире-на-Клязьме и в Новгороде Великом, сразу же решил Всеволод. — Нам бы свою землю обустроить да обиходить. Половцы-то с каждым годом все нахальнее да нахальнее — из-за княжеских распрей да смут совсем страх потеряли… Да и от суздальских князей оберегаться надо: слишком часто стали они поглядывать на земли соседей. Про таких еще песнотворец Боян сказывал: «Очи завидущие, длани загребущие»! Так что — не наш мед и не нам сбитень готовить. Пусть варят да пьют другие».

А чтобы слова не расходились с делом, заложил две крепостцы: одну — на Псле, на высоком крутояре у речки Боянки, другую — на речке Судже, притоке Псла. Вместе с острожком на реке Локне крепостицы эти стали прикрывать Курск и Рыльск от набегов половецких орд. Населил их людьми охочими. И не только вольными, но и теми, кто в закупах был, уплатив владельцам купчих их долги. А вот питух, просившихся в новые крепостцы, вопреки присказке «кто пьян да умен — два уменья в нем», не жаловал: «Эти не только последнюю рубаху с рамен пропьют, но и крепостцу не уберегут: или спалят по пьяному делу, или проворонят, проспав ворога».

При этом нередко ссылался на слова, произнесенные более ста лет назад основателем Печерского монастыря, преподобным игуменом Феодосием, проживавшим, согласно его «Жития», написанного другим преподобным, монахом-летописцем Нестором, до двадцатитрехлетнего возраста в Курске: «Бесноватый страдает поневоле и может удостоиться жизни вечной, а пьяница страдает по собственной воле и будет предан на вечную муку. Ибо к бесноватому придет священник, сотворит над ним молитву — и прогонит беса, а над пьяным, хотя бы сошлись священники всей земли и творили молитву, то вовсе бы не изгнали из него беса самовольного пьянства».

Всеволод Святославич, как уже сказано, был добрым христианином, но не чересчур набожным, как, например, Николай Святоша, его далекий родственник по прадеду Святославу Ярославичу. Однако игумена печерского, преподобного Феодосия почитал очень. Возможно, из-за того, что тот с родителями длительное время проживал в Курске. Бывая в этом граде, Всеволод обязательно показывал подворье матери преподобного, где теперь проживали внучатые племянники Феодосия от его младшего брата Артемия, носившие среди курчан, как и сам брат блаженного, прозвище Мошна. Знать, были расторопны и ведали звон злата да серебра.

Подворье это, стоявшее особняком от курского детинца и посада, на крутояре со стороны Кура, с которого открывался вид не только на речную долину, но и на Прикурье, конечно, не раз и не два перестраивалось. Время и частые пожары в городе — причина тому. Надо полагать, что от прежнего жилья Феодосия и его родителей — двухъярусного терема за высоким забором, кроме разве что места, ничего не осталось. Но и место, тем паче место, где обитал святой человек, многое значит.

Возможно, Всеволод почитал Феодосия еще и потому, что тот, как и Антоний Печерский, еще один выходец из Чернигово-Северской земли, был одним из первых (после княгини Ольги, великого князя Владимира Святославича и его сыновей Бориса да Глеба) святых земли Русской. Возможно…

Она, княгиня Ольга, не расспрашивала супруга о том, а сам он об этом не распространялся. Хотя в ином охотно делился не только мыслями, но и знаниями. Любил рассказывать об «Изборнике» прадеда своего Святослава Ярославича, даже отдельные выписки из него, сделанные в свое время по указанию родителя черниговскими грамотеями на пергаментных свитках, показывал. А еще любил о житье-бытье народов разных, особенно греческих да латинских, рассказывать, где находил много поучительного и увлекательного, да так красочно, словно сам там бывал да живал. Не хочешь — да заслушаешься.

Бывало, внемля супругу, спросит: «И откуда это все знаешь-ведаешь, сокол мой ясный?» — «От мудрых людей да из свитков древних, из книг греческих да тех летописцев, что монахи Печерского монастыря с благословения преподобного Феодосия, игумена Печерского, писать начали, зорька ты моя светлая».

О том, что иноки Печерской обители пишут погодну летопись о деяниях русских князей, начиная с Рюрика, внука новгородского князя Гостомысла, она знала. И не только знала, но и списки с нее, имевшиеся как у батюшки в Переяславле, так и у супруга в Трубчевске не раз читала. Как и списки с «Поучения» Владимира Мономаха своим сыновьям да «Слово о законе и благодати», писаное митрополитом Ларионом в похвалу Владимиру Крестителю и Ярославу Мудрому. Но одно дело читать, а другое — помнить и приводить в пример.

Так что, наслушавшись сказов супруга, по истечении некоторого времени она сама могла много чудного кому угодно поведать. И ведала, когда гостила у Ярославны или Ростиславны, или когда те к ней погостить прибывали. И Ярославна, и Ростиславовна тоже были большие мастерицы сказы сказывать да песни петь, а не только о бабьих делах — кто замуж вышел, да кто кого родил — лясы-балясы точить.

Правда, такие встречи случались не так уж часто — их супругам-князьям из-за бесконечных походов все было недосуг по гостям разъезжать, хлебосольничать. К тому же большей частью в гости ездили по зимнику, когда, закутавшись в медвежьи шкуры, из возков-дровней носа высунуть на мороз не хотелось. В летнюю пору бывать в гостях хорошо, если позабыть про тряский путь в возках-дрогах на колдобинах, которых на бескрайних дорогах Святой Руси не счесть.

Пока другие князья выясняли: кто какого стола более достоин да кто старше в роду, Всеволод не только крепостицы на порубежье с Половецким Полем построил, но и детинец в Трубчевске обновил, и княжеский терем там отстроил заново. Высокий, светлый, как будто невесомый, парящий над детинцем и градом, но в то же время крепкий и очень надежный, пахнущий свежеструганной сосной и смолистой елью. С древом, пошедшим на строительство, не ужимался — вокруг Трубчевска сплошные леса. И береза, и дуб в них, и ели вековые да сосны, вечнозелеными свечками убегающие в синь небесную, изрядно произрастают.

Но пока он строил, ей с челядью и прочей прислугой пришлось пожить в Курске и стать крестной матерью многим курским детишкам — как из нарочитых горожан, так и из посадского люда. Всем хотелось иметь в крестных саму княгиню. Да и самой было лестно, потому шла в крестные с чистым сердцем и большой охотой, не чуралась. Оттого и стала любима всем курским людом.

Распря из-за владимирского престола кончилась тем, что, в конце концов, после ряда княжеских усобиц и войн, в результате которых рязанский князь Глеб, уже давно владевшей Рязанской, но позарившийся на Суздальскую землю, оказался ослеплен, а вокняжился Михалко Юрьевич. Вокняжился — и учинил в Москве суд над убийцами брата.