Мечтают ли андроиды об электроовцах?(сборник фантастических романов)

Потом он подумал об Африке, об эксперименте, проведенном там наци. От этой мысли кровь застыла в жилах.

Эти гигантские опустошенные руины…

— Мы обязаны, — продолжало радио, невзирая на свои личные симпатии и антипатии, признать нужды всех народов и их духовных влечений, которые должны…

Френк выключил радио, потом, несколько успокоившись, снова включил его.

«Христа на виселицу, — подумал он. — Африка. Этот призрак умерщвленных племен, стертых с лица земли, чтобы освободить самою землю, — для чего? Кто знает? Возможно, даже главные зодчие в Берлине не ведают этого».

Компания роботов, строящих и опутывающих колючей проволокой. Строящих? Скорее, перемалывающих. Чудовища из палеонтологического музея! Дружная семейка, поставившая на конвейер вычерпывание мозгов, и только для того, чтобы съесть их. А практическое использование человеческих костей? Как это экономно — думать не только о том, как пожрать людей, кои пришлись не по вкусу, но пожрать их из их собственных черепов.

Лучшие в мире инженеры! Питекантроп в стерильно белом халате в какой–нибудь универсальной лаборатории Берлина, размышляющий над тем, для чего можно использовать черепа: кожу, уши, жир других людей. «Да, repp доктор. Новое применение больших пальцев ног: смотрите, можно приспособить сустав в качестве быстродействующего механизма для зажигалки. Теперь repp Крупп сможет производить их в качествах…»

Его ужаснула эта мысль: древний гигантский недочеловек людоед ныне процветает, вновь завладев миром. «Мы потратили миллионы лет, стараясь подальше убежать от него, — размышлял Френк, — и теперь он вернулся, но не просто как соперник, а как повелитель».

— Мы не можем порицать, — говорил по радио голос маленькой желтой красавицы из Токио.

«Боже, — подумал Френк, — а ведь мы их называли обезьянами, этих цивилизованных кривоногих малюток, которые не возводили газовых печей и не топили жир из женщин».

— И мы часто порицали в прошлом за это ужасное истребление людей в фанатичном стремлении удалить основную массу индивидов из общества, поставив их вне законна.

Они, эти японцы, настолько сильны в законах.

— …процитировать широко известного западного святого: «Что за выгода человеку, если он заполучит себе весь мир, но при этом потеряет свою душу?» Радио замолчало. Кончилось промывание мозгов. Френк наконец завязал свой галстук.

«Мне нужно с ними примириться», — осознал он.

Занесут его в черный список или нет, но если он покинет территорию, контролируемую японцами, и окажется на Юге или в Европе — в любом месте Рейха, — это будет означать для него смерть. «Мне нужно помириться со стариком Уиндемом–Матсоном».

Усевшись на кровать и поставив рядом чашку чуть теплого чая, Френк достал экземпляр древнекитайского гороскопа.

Из кожаного футляра Френк извлек сорок девять черенков тысячелистника. Некоторое время он сидел неподвижно, приводя в порядок мысли и продумывая вопросы.

— Как мне следует подойти к Уиндему–Матсону, чтобы на сходных условиях помириться с ним? — сказал он вслух.

Записал вопрос на обложке блокнота, а затем начал перебрасывать черенки из одной руки в другую, пока не получил первую строчку, начало. Восьмерка. При этом была отсечена половина из шестидесяти четырех гексаграмм.

Он разделил черенки и получил вторую строчку. Вскоре, умело обращаясь с гороскопом, он получил все шесть строк. Скромность, низшие воспрянут, высшие падут вниз, могучие семьи покорятся. Хорошее предзнаменование. Ему дается благоприятный совет.

Все же он был чуточку разочарован.

Было что–то бесполезное в гексаграмме пятнадцать, слишком благочестивое. Конечно, ему нужно быть скромным. Может быть, в этом и заключался смысл? Ведь после случившегося он потерял власть над старым Уиндемом–Матсоном. Он не смог бы принудить его взять его, Френка, назад. Все, что он мог бы сделать — это принять указания гексаграммы пятнадцать: видно, наступил момент, когда нужно просить, надеяться и ждать. Если бог даст, может, его и возьмут на прежнюю работу, а может, даже на что–нибудь получше.

Читать другие строчки не было необходимости: это были постоянные строки. Значит, все: перехода на другую гексаграмму не было.

Тогда следующий вопрос. Собравшись с мыслями, Френк произнес:

— Увижу ли я снова Юлиану?

Это была его жена или, вернее, бывшая жена. Юлиана ушла год тому назад, и он не видел ее несколько месяцев. В сущности, он даже не знал, где она сейчас живет. Наверное, она уехала из Сан–Франциско, возможно, даже из Тихоокеанских Штатов.

Общие друзья или ничего не слышали о ней, или не хотели ему говорить.

Он углубился в манипуляции с черенками.

Сколько раз он спрашивал о Юлиане, задавая то один вопрос, то другой? Вот и гексаграмма — порождение слепой случайности положения черенков растения — была столь же случайна, но тем не менее казалось связанной тысячью незримых уз с мгновением, в котором Френк находился, в котором его жизнь была сплетена со всеми остальными жизнями и являлась частицей вселенной. Сквозь рисунок переменчивых и неизменных строк всегда находила себе путь неудержимая закономерность, высвечивая положения в целом. Он, Юлиана, фабрика на Гоуч–стрит, торговые представительства, хозяйничающие здесь; исследователи планет и миллиардов химических соединений; тысячи людей, живущих вокруг него в мелких курятниках Сан–Франциско; обезумившие бестии в Берлине, с их хладнокровными лицами и маниакальными планами, — все соединилось в одно мгновение, когда Френк бросил черенки тысячелистника, чтобы получить точный, мудрый ответ, соответствующий этому мгновению. Френк руководствовался книгой, история которой уходит в тринадцатое столетие до нашей эры. Книгой, создаваемой мудрецами Китая пять тысяч лет и отразившей на своих страницах доведенную до совершенства космологию еще до того, как Европа научилась элементарной арифметике.

Сердце его упало. Гексаграмма сорок четыре Лицом к лицу с ней. Ее отрезвляющий приговор: «Девица сильная. Не следует жениться на такой девушке».

Все то же. «Значит, она не для меня, я знал это. Но ведь не об этом я спрашивал оракула! Зачем нужно было напоминать мне? Скверный жребий выпал мне: встретить ее и влюбиться — и любить до сих пор».

Юлиана — самая красивая из женщин, которых он знал. Черные, как смоль, брови и волосы: следы испанской крови были видны даже в цвете руб. Упругая, неслышная походка: она носила туфли с ремешками, оставшиеся еще со старших классов.

Вообще–то вся ее одежда была какая–то поношенная, казалось старой и застиранной. И он и она были сломлены так давно, что, несмотря на свою внешность, она должна была носить бумажный свитер, старый жакет на молнии, коричневую твидовую юбку и коротенькие носки.

Эта одежда уродовала ее, как она сама говорила, делала ее похожей на женщину, играющую в теннис или (даже хуже) собирающую грибы.

Но главное, что прежде всего в ней привлекало, — это эксцентрическое выражение ее лица с многозначительной улыбкой Моны Лизы. Сила ее обаяния была столь велика, что в большинстве случаев, когда Юлиана плавной походкой проходила мимо, с нею здоровались. Эта ее манера, да еще походка, обычное выражение лица, будто она знает какую–то только ей известную тайну, — все это очень досаждало Френку. Но даже перед разрывом, когда они очень часто ссорились, Френк принимал ее как создание, посланное ему богом. Именно вследствие этого — какой–то религиозной интуиции, веры в нее — он никак не мог смириться с тем, что потерял Юлиану. Казалось, что сейчас она где–то совсем рядом, будто он все еще с ней.