Меридианы карты и души
Шрифт:
Хоть и поднабравшийся за последнее время высотных зданий, гостиниц, универмагов, Фресно в большей своей части одноэтажен, утопает в садах. Когда поздно вечером ребята из «Сардарабата» с зурной, бубном и песнями вышли из клуба на улицу, стали танцевать, мне почудилось, что вокруг старые, тихие переулки Канакера или Аштарака, которые в день крестин или свадеб становятся единым домом, двором, улицей.
Это был один из самых «армянских» вечеров за все мое четырехмесячное путешествие, и, наверное, так и должно было быть. Ведь Фресно — самый «армянский» город Америки, который, правда, несколько преобразился, но хранит еще отсвет воспоминаний, хранит дыхание Уильяма
В моей душе и приятные, милые отзвуки дней во Фресно, и необъяснимая горечь. Хотя там и живут сорок или сорок пять тысяч армян, хотя и действуют там культурные союзы, хотя и откроется скоро ежедневная школа, но пульс бьется не так четко и наполненно. Молодежь, большей частью говорящая по-английски, уезжает в Лос-Анджелес, перебирается туда и много семей. Газеты «Нор ор» и «Аспарез», основанные во Фресно, теперь также издаются в Лос-Анджелесе. Свидетелем прошлой живой жизни остается, как это ни странно, кладбище, которое неизвестно почему называется «Арарат». Может, потому, что на этом кладбище лежат павшие за Арарат, павшие на пути к нему — Андраник, Согомон Тейлерян?..
Андраник, снова Андраник! Покинув Армению в девятнадцатом году, в дни правления дашнаков, не признав их бездумной позиции, он скитался по свету, оскорбленный, разгневанный. И вот после всех этих бурь — Калифорния, плоские равнины, пресное безмятежье устоявшейся изо дня в день жизни. Как чуждо было все это тому, чей мятежный дух более полувека восставал против бесправия, чья воля и дар полководца вели за собой вои-нов-освободителей, сражавшихся в горах Сасуна и на балканских хребтах за свободу народов, веками томившихся в тисках тирании.
А там, за океаном, росла, мужала новая Армения, его духовная опора, детище его мечты. В 1923 году, уже тяжело больной, он послал в дар Ереванскому музею свой меч, инкрустированный драгоценными камнями, который преподнесли ему армяне Египта. И написал: «Мой низкий поклон правительству Армении, строящей свою жизнь под сенью Арарата, моему народу — творцу и труженику, моим милым армянским сиротам».
Очевидец так рассказывает о последних днях Андраника: «Он много говорил о родине, с восторгом и тоской описывал ее горы и ущелья, безоговорочно верил в ее будущее, часто рисовал себе возвращение в Армению, представлял, в каком городе будет жить, на сколько дней съездит в Эчмиадзин. Бесконечные разговоры и мечты, но вдруг начинались боли, теснило в груди, и от этих страданий, теряя надежду, говорил: «Ах, колет у меня в сердце, сильно колет, боюсь, что конец. А как не хочется умирать здесь…»
Умер Андраник вдали не только от Армении, но и от своего дома в Фресно, в санатории, 31 августа 1927 года, на руках у своей жены Нвард. Похороны его во Фресно были воистину всенародные.
…По улицам тихо движется похоронная процессия. В гробу Андраник в военном мундире со всеми регалиями. За гробом медленно идет конь, к седлу привязаны оружие и сапоги. За ним идут солдаты Андраника, его боевые товарищи, идут армяне Фресно. Пришли все — старики и дети, фермеры и рабочие, писатели, крестьяне, ремесленники. А над кладбищем «Арарат», над гробом, перед тем как опустили его в открытую могилу, самолет сделал круг и, снижаясь, бросил сверху цветы… Словно грустящий журавль — крунк — пересек моря и океан и принес цветы от всех тех, в сердцах которых слезы и благодарность перед этой великой памятью…
Спустя годы прах
Андраника перевезли в Париж, чтобы переправить дальше в Армению, но началась вторая мировая война, и французские армяне похоронили его на кладбище Пер-Лашез, поставили памятник.…На зеленой глади кладбища «Арарат» рядами лежат надгробные плиты — все одинаковые, белые небольшие мраморные прямоугольники. И среди этого белого однообразия взмывает вверх белый мраморный обелиск. Он — словно побелевший от гнева голос всех этих немых плит.
Я кладу цветы у подножия этого памятника, на мраморе которого высечено: «Согомон Тейлерян»…
18 мая, Егвард
Я в Бостоне. Открываю двери домика на одной из самых тихих, отдаленных от центра улиц. Вхожу в комнату. Сидящий глубоко в кресле старик сразу меняется в лице, отбрасывает с колен в сторону пушистый в темную клетку плед, приподнимается, пытается встать, протягивает мне обе руки. Мы обнимаемся. Это Шаган Натали, мой давний знакомый, о котором я писала в своих «Караванах».
Он совсем уже старый, больной, но с тем же остро проницательным взглядом. Морщины съежили его лицо, волосы спутаны, растрепаны, как и его жизнь, как и его биография.
Его биография!..
Любой человек, если он принадлежит к народу, испытавшему много бурь, особенно если этот народ малочислен, разделяет его биографию. Когда мутнеет небольшое озерцо, трудно отыскать даже у самого его краешка прозрачную воду. Вот и этот худощавый старик в нервах своих, в крови своей несет эту помутневшую биографию армянина.
Впервые я увидела его в Ереване. Мы разговаривали с ним, стоя у гостиницы «Армения». Приехал он из Америки, но многие прохожие узнавали его и шептали друг другу:
— Согомон Тейлерян?..
— Нет, это Шаган Натали.
Родился Шагай в Западной Армении, в маленькой благодатной деревеньке Гусейник, губернии Харберд. Едва ему исполнилось одиннадцать, как начались султангамидовские погромы, жертвой которых пал его отец, деревенский священник. Вместе с матерью они вырыли могилу, с трудом дотащив тело отца, предали его земле. Сжимались от ярости бессильные кулачки одиннадцатилетнего мальчонки, и в сердце своем он принял священный обет: «Когда вырасту…»
Он вырос. С ним росло и ширилось чувство мести. Кровь трехсот тысяч жертв султана Гамида смешалась с кровью полутора миллионов, погибших в 1915 году. К последнему вздоху отца присоединились стоны двух сестер, похищенных аскерами, и четырех зверски убитых братьев. В Шагане, поэте, влюбленном в тончайшую изысканность слова, день ото дня, час от часу разгорался всепожирающий огонь, который в своем лютом горне переплавил такие пласты его души, как поэтичность, доброта, романтика, в один затвердевший сплав, имя которому — возмездие…
Напрасно неисправимые оптимисты полагали, что «христианская» Европа протянет руку древнему цивилизованному народу, над которым безжалостно занесли нож. Напрасно великие гуманисты Ромен Роллан, Карл Либкнехт, Фритьоф Нансен, Анри Барбюс, Джон Рид и многие другие со страниц газет, с кафедр университетов и парламентов требовали немедленного вмешательства. Напрасно разгневанный старец Анатоль Франс взывал из Сорбонны: «На Востоке умирает наша сестра. Умирает только потому, что она — сестра наша, чье преступление заключается в том, что она разделяла наши чувства, любила то, что любим мы, думала так, как думаем мы, верила в то, во что верим мы, и, подобно нам, ценила мудрость, справедливость, поэзию и искусство. Таково было ее неискупимое преступление».