Мещане

– Злость!
– отвечал Бегушев.

Такой ответ несколько озадачил доктора.

– Конечно, злость хоть и считают за чувство нравственное, но, пожалуй, оно настолько же и физическое!
– произнес он, желая в одно и то же время явить из себя идеалиста и материалиста.
– Печень у вас, вероятно, раздражена; вы позволите вас освидетельствовать?

Бегушев и на это только молча кивнул головой. Домна Осиповна поняла, что ей нельзя было оставаться в спальне, и вышла в другую комнату; она очень успокоилась, видя, что Бегушев болен не опасно, а скорее только нравственно потрясен.

В этой же комнате, прислонясь головой к косяку дверей, идущих в спальню Бегушева, стоял и Прокофий, с которым решительно случилась невероятная перемена: с самой болезни Бегушева он сделался ему вдруг очень услужлив, не спал почти все ночи и все прислушивался, что делается в спальне больного; на жену свою он беспрестанно кричал: "Ну ты, копытами-то своими завозилась!" и сам все ходил на цыпочках. Жаль ли ему было Бегушева, или он просто испугался за себя, смутно сознавая, что если Бегушев умрет, то кто же его, этакого скота, со столькими детьми, возьмет к себе в услужение. Стоя у дверей, он уха не отнимал и внимательнейшим образом прислушивался к тому, что говорил Бегушеву доктор; но вряд ли, однако, что-нибудь понял из их беседы.

– Вот теперь я совершенно диагностировал вас, - говорил Перехватов, выслушав и постукав у Бегушева во всевозможных местах.

– Какая же мне польза от того, что вы меня диагностировали?
– спросил Бегушев.

– Такая, что я могу вас сознательно лечить.

Бегушев слегка усмехнулся.

– Лечить я знаю, что вы можете; но вылечить - другой вопрос!

На это уже доктор усмехнулся.

– Разумеется, - начал он, - в медицине бывает и так, что дважды два выходит пять; но в отношении вас я утвердительно могу сказать, что дважды два выйдет четыре и что я вас наверное вылечу!

– Чем?

– Пропишу вам курс довольно сильных вод.

Бегушев захохотал.

– Этим меня без всяких постукиваний лет тридцать лечат, - проговорил он.

– Вас лечили, вероятно, врачи, хорошо знающие ваш организм; мне же надобно было познакомиться: наука наша строжайшим образом предписывает нам делать подобные исследования!

– Наука!.. Нашли какую науку!
– повторил насмешливо Бегушев.

Перехватов навострил уши.

– Значит, вы медицину не считаете за науку?
– спросил он.

– Я считаю ее искусством, а еще более того - шарлатанством.

Доктора несколько передернуло, но он постарался скрыть это.

– Приговор очень резкий, - проговорил он, продолжая улыбаться.

У Перехватова было не в характере и не в привычках возражать своим пациентам и волновать их ни к чему не ведущими спорами!

– Неужели вы думаете, - продолжал Бегушев все более и более раздражительным тоном, - что медицина на крупицу может увеличить ту жизненную силу, которая дана мне при моем зарождении?

– Совершенно справедливо, что мы не можем увеличить этой силы, - начал уже серьезно возражать доктор, - но человек может уменьшить ее, и наша обязанность - предостерегать его от этого и уклонять от него всякого рода вредные влияния.

– Знаю я, как вы уклоняете: к вам приходит чиновничек, получающий рублей пятнадцать в месяц жалованья, и вы ему говорите: "Вам надобно жить в сухих квартирах, употреблять здоровую, питательную пищу!", - а у него едва хватает денег приютиться в конуре какой-нибудь и питаться протухлой колбасой. "Но всего полезнее для вас, - советуете вы, - поезжайте в теплый, благорастворенный климат!"

Доктор при этом расхохотался самым веселым смехом, как бы услыхав величайшую нелепость.

– Кто ж это говорит бедным чиновникам?.. Это обыкновенно говорят людям, у которых средства на то есть; вот, например, как врачу не сказать вам, что кухня и ваше питанье повредило вашему, по наружности гигантскому, здоровью, - проговорил он, показывая Бегушеву на два большие прыща, которые он заметил на груди его из-под распахнувшейся рубашки.

– Вы думаете, что я без кухни и питанья мог бы жить и существовать? спросил тот.

– Питанье питанью рознь; позвольте вас спросить: вы пьете вино?

– Пью, и много!

– А сколько?

– Бутылки по три в день красного вина.

Лицо доктора исполнилось удивления.

– Теперь позвольте мне вам рассчитать, - начал он с знаменательным видом.
– В год, значит, вы выпиваете около тысячи бутылок; разделите это число бутылок на ведра, и мы получим семьдесят ведер; это - целое море!

В глазах Бегушева отразилась досада.

– А вы не пьете ничего?
– спросил он с своей стороны доктора.

– Ничего почти не пью!
– отвечал тот.

– Ну, а мяса вы едите, и по скольку?
– продолжал его допрашивать Бегушев.

– Мяса я ем фунта три в день, - отвечал доктор.

– Неправда: больше съедите - фунта четыре, а потому в год вы проглотите около пятидесяти пудов; это почти два быка!

– О, то совсем другое дело!
– воскликнул Перехватов.

– Совершенно одно и то же; и как вы не понимаете, что все, что поглощается нами в течение времени, в течение этого же времени и растрачивается! Я убежден, что ваше остроумное исчисление пришло только сию минуту вам в голову, так что вы не успели хорошенько обдумать, как оно неосновательно...

Все эти слова Бегушев произнес почти строго - наставническим тоном.

Перехватов не знал, сердиться ли ему на своего нового пациента или внутренне смеяться над ним, и, сочтя последнее за лучшее, не выразил даже в лице никакого неудовольствия.

– Чрезвычайно вы строги в ваших приговорах, - проговорил он, - и, как видно, сильно не любите докторов.

– Настолько же, как и других людей, хоть убежден, что докторская профессия есть самая лживая из всех человеческих профессий!

– Мысль для меня совершенно новая!
– сказал насмешливо доктор.

– Мысль весьма простая, - не унимался Бегушев.
– Скажите, сколько раз в день вы солжете умышленно перед вашими больными?

Если бы Перехватов видел Бегушева в другой, более бедной, обстановке, то, может быть, наконец обиделся бы при таком вопросе; тут же опять успокоил себя тем, что на слова людей болеющих и раздражительных не стоит обращать внимания.

– Очень много, - отвечал он откровенно, - но мы это делаем для блага: ложь часто бывает во спасение!