Мещане

– Согласен, что во спасение, только все-таки согласитесь, что каждый день лгать скучно!

– Да, скучно!
– не оспаривал доктор и поднялся с кресел, чтобы закончить свой визит.
– А рецептик вам позвольте прописать!
– присовокупил он.

– Против чего?
– спросил Бегушев.

– Против желчи!.. Очень ее у вас много накопилось!.. В брюшной полости вашей, должно быть, сильное раздражение!

– У меня там ад!

– Вот видите!..
– проговорил доктор и прописал рецепт.
– Угодно вам будет принимать или нет предлагаемое мною средство, это дело вашей воли, а я свой долг исполнил!.. Завтра прикажете вас проведать?

– Пожалуйста!..
– произнес мрачно Бегушев.

Доктор раскланялся с ним и вышел. В следующей комнате к нему обратилась Домна Осиповна.

– У Александра Иваныча, значит, ничего нет серьезного?
– спросила она с оттенком некоторою беспокойства.

Доктор пожал плечами.

– И есть, и нет!.. Мизантропия в высшей степени. Вы, я думаю, слышали наш разговор: каждое слово его дышало ядом.

– Но в этом ничего нет опасного?

– Опасного, конечно, нет; но ему самому, вероятно, очень тягостна жизнь.

Эти слова доктора нисколько не обеспокоили Домну Осиповну: она твердо была уверена, что вся мизантропия Бегушева (что такое, собственно, за болезнь мизантропия, Домна Осиповна хорошенько не понимала), - вся его мизантропия произошла оттого, что к ней приехал муж.

– От этой болезни я надеюсь вылечить его, - сказала она.

– Без сомнения!..
– воскликнул Перехватов.
– Женщины в этом случае гораздо полезнее докторов! Кто любит и любим, тот не может скучать и хандрить!

Домна Осиповна нисколько не оскорбилась на такое откровенное замечание доктора, который, все еще находясь под влиянием беседы с Бегушевым и как бы не удержавшись, присовокупил:

– Какой, однако, чудак господин Бегушев; я лечу во многих барских и купеческих домах, но и там, даже между людьми самыми отсталыми, не встречал таких оригиналов по мысли.

– Оттого, что он умнее этих людей, - заметила Домна Осиповна.

– Конечно, оттого!
– подтвердил доктор, но вряд ли втайне думал это.

В передней Домна Осиповна, подавая ему на прощанье руку, вместе с тем передала и десятирублевую бумажку, ценность которой Перехватов очень точно определил по одному осязанию и мысленно остался не совсем доволен такой платой. "Хотя бы за массу ругательств на докторов, которую я от господина Бегушева выслушал, следовало бы мне заплатить пощедрее!" - подумал он.

– Барин скоро выздоровеет?
– спросил вдруг каким-то диким голосом Прокофий, тоже провожавший доктора.

– Вероятно, скоро!
– успокоил его тот.

Физиономия Прокофия просияла.

Когда Домна Осиповна возвращалась к Бегушеву, странная мысль мелькнула у нее в голове: что каким образом она возвратит от него сейчас только отданную ею из собственных денег десятирублевую бумажку? Бегушев, впрочем, сам заговорил об этом:

– Что же вы не взяли денег дать доктору?

– Я дала ему десять рублей, - отвечала Домна Осиповна.

– Мало это!.. Они нынче очень жадны!
– проговорил Бегушев.

– Совершенно довольно, а то вы его избалуете; он и с нас, грешных, будет того же требовать.

Домна Осиповна не любила ни своих, ни чужих денег тратить много.

– В таком случае возьмите со стола сторублевую и расплачивайтесь с ним, как знаете.

Домна Осиповна с удовольствием исполнила это приказание и, беря деньги, увидала рецепт.

– Послать надо это?

– спросила она.

– Да!
– произнес не совсем охотно Бегушев.

Домна Осиповна немедля отправила Прокофия в аптеку, а сама подошла к кровати Бегушева и даже встала перед ним на колени.

– Ты не сердишься теперь больше на меня?
– говорила она нежным голосом и, поймав руку Бегушева, начала ее целовать.
– Ах, как я люблю тебя! шептала она.

Бегушев тоже умилился душой.

– Действительно, - сказал он, - надобно, чтобы женщина меня очень любила: я сознаю теперь, какой я злой и пустой человек.

– Ты не злой, но очень ты умен!
– заметила Домна Осиповна.

– Поглупей - лучше бы было?

– Лучше!
– отвечала Домна Осиповна.
– А доктор, скажи, как тебе понравился?

– Пролаз, должно быть, великий!

– Но собой, не правда ли, как он хорош?

– Красота придворного лакея, - определил Бегушев.

– Ах да, это верно!
– подхватила Домна Осиповна.

В самом деле доктор напоминал ей несколько придворного лакея, но, впрочем, она любила в мужчинах подобную красоту.

Бегушев между тем сделался опять серьезен.

– У меня просьба к тебе: напиши от меня, под мою диктовку, письмо к Тюменеву, - проговорил он.

– С удовольствием!
– сказала Домна Осиповна и села за письменный стол.

Бегушев стал диктовать ей:

– Любезный друг! Я болен и это письмо пишу к тебе рукою Домны Осиповны. Приезжай ко мне на святках погостить; мне нужно поговорить и посоветоваться с тобою об очень серьезном для меня деле.
– "О каком это серьезном деле?" подумала Домна Осиповна, заканчивая письмо.

– А какие могут быть у вас серьезные дела с Тюменевым? Может быть, какая-нибудь старая любовь, про которую он знает?
– спросила она Бегушева, как бы шутя.

– Вовсе не любовь, а хочу с ним посоветоваться о наследстве после себя, - объяснил Бегушев.

– О нет, не верю, - продолжала Домна Осиповна в том же шутливом тоне; а потом, когда она ехала от Бегушева в его карете домой, то опять довольно странная мысль промелькнула в ее голове: "Что, неужели же Бегушев, если он будет делать духовную, то обойдет ее и не завещает ей хоть этой, например, кареты с лошадьми!" Но мысль эту Домна Осиповна постаралась отогнать от себя.

– О господи, пусть он живет; он единственное сокровище мое, прошептала она и несколько даже рассердилась на себя. Но что делать: "гони природу в дверь, она влетит в окно!"

Глава II

Тюменев был человек, по наружности, по крайней мере, чрезвычайно сухой и черствый - "прямолинейный", как называл его обыкновенно Бегушев, - и единственным нежным чувством сего государственного сановника до последнего времени можно было считать его дружбу к Бегушеву, который мог ему говорить всякие оскорбления и причинять беспокойства; видаться и беседовать с Бегушевым было наслаждением для Тюменева, и он, несмотря на свое большое самолюбие, прямо высказывал, что считает его решительно умнее себя. Откуда проистекало все это - определить трудно; может быть, в силу того, что сухие и завядшие растения любят влагу и только в ней оживают. Получив письмо Бегушева, Тюменев, не дождавшись даже праздников, поехал к нему в Москву. Он очень встревожился, увидав, до какой степени Бегушев пожелтел и похудел.