Мещане

– Должно быть, маненько выпивши, - ответил он.

– О скотина, о мерзавец!..
– восклицал Бегушев.

В это время нежданно-негаданно предстала пред ним жидовка.

– Ваше превосходительство, - заговорила она, рыдая, - вы изволили мне сказать, что все заплатите, а мне ничего не заплатили и даму эту увезли.

– Как не заплатили?
– спросил Бегушев.

– Что вы говорите: "не заплатили"? Вам при мне отдали пятьдесят рублей!..
– уличил жидовку кучер.

– Разве пятьдесят рублей она мне должна? Ты пуще это знаешь... Я пойду теперь к губернатору, приведу к нему детей моих и скажу: "Возьмите их у меня! Мне кормить их нечем!.. Меня ограбили!.."

При словах "к губернатору" и "ограбили" Бегушев окончательно вышел из себя.

– Вон отсюда!
– крикнул он так, что жидовка от страха присела на месте.

– Вон!
– крикнул еще громче Бегушев.

Жидовка благим матом побежала со двора.

Возвратясь в комнаты, Бегушев тем же раздраженным голосом приказал лакеям, чтобы они не пускали к нему графа Хвостикова, когда он вернется домой, и пусть бы он на глаза к нему не показывался, пока он сам не позовет его.

Глава VII

Граф Хвостиков воротился домой не очень поздно. С ним случилась ужасная неприятность: он подрался с Янсутским! Произошло это следующим образом: Янсутский проигрывал сряду все партии, так что граф Хвостиков, наконец, усовестился и, объявив, что ему крайняя необходимость ехать в одно место, просил Петра Евстигнеевича расплатиться с ним.

– Сколько же вам следует?
– спросил тот насмешливо.

– Сосчитать легко!.. Сколько мы партий сыграли?
– спросил Хвостиков маркера.

– Тридцать шесть партий, - отвечал тот.

Янсутский вынул бумажник и, точнейшим образом отсчитав восемнадцать рублей, подал их графу, проговоря:

– По полтиннику за партию, будет с вас!

Хвостиков таким образом очутился совершенно в таком же положении, в какое поставлена была им самим поутру жидовка: "В нюже меру мерите, возмерится и вам"{285}.

– Но мы играли по три рубля партию... Я уж не говорю, что некоторые шли на контро, - скромно заметил он вначале.

– А вы смеете играть с пьяным?.. Смеете? Вы знаете, что вас в Титовку за это посадят!
– сказал Янсутский и хотел было уйти.

Граф более не выдержал.

– Подлец!
– крикнул он ему.

В ответ на это Янсутский ничего не сказал, а, быстро повернувшись назад, подошел к графу и дал ему пощечину. Тот, в свою очередь, обезумел от гнева: с замечательною для семидесятилетнего почти старика силою он выхватил у близстоящего маркера тяжеловесный кий, ударил им Янсутского по голове, сшиб его этим ударом с ног, затем стал пихать его ногами, плевать ему в лицо. Вся злость, накопившаяся издавна в душе графа против Янсутского, вылилась в эту минуту. Маркеры и сбежавшиеся лакеи едва растащили их, и Янсутского, как более почетного посетителя и много тратившего у них денег, они отправили с знакомым извозчиком домой, а графа, вздумавшего было доказывать, что он прав, вывели не совсем вежливо и просили больше не посещать их отеля. Дома графа, как мы знаем, тоже ожидало не совсем приятное известие. Прокофий, всегда его терпеть не могший и почти вслух называвший "пришлой собакой", нарочно сам ему отворил на этот раз дверь и сказал, что Александр Иванович не приказал графу являться к себе на глаза.

– Как не являться?
– спросил тот, будучи удивлен и встревожен таким приказанием.

– Так: сидите там у себя наверху!
– дополнил Прокофий.

Граф пожал плечами и, делать нечего, покорился молча своей участи. Кроме всех этих оскорбительных в нравственном смысле сюрпризов, он чувствовал довольно сильную физическую боль в левой щеке от удара Янсутского и поламыванье в плечах от толчков, которыми будто бы нечаянно при выпроваживании наградили его трактирные служители.

Поутру, впрочем, Бегушев смиловался над графом и позвал его к себе. Хвостиков очень этому обрадовался, и его смущало одно, - что под левым глазом у него выступил большой синяк; тщетно затирал он его помадой, мелом, пудрой - синяк виднелся.

Бегушев встретил графа сурово.

– Что вы, человек или камень бесчувственный?

– отрезал он ему прямо.

– До сих пор был человеком, - отвечал Хвостиков уклончиво.

– То-то до сих пор, а теперь перестали: у вас дочь умирает, а вы где-то в кабаке пьянствуете, - продолжал Бегушев.

Граф сделал вид, что этими последними словами очень обиделся.

– Я был не в кабаке, а в одном из лучших отелей, где бываете и вы, и Елизавета Николаевна вовсе не опасно больна: я говорил об ее болезни с докторами; они меня заверили, что она скоро должна поправиться.

– Вы не лжете это?
– спросил его Бегушев.

– Можете думать, что я лгу или не лгу, - это как вам угодно, - отвечал граф тем же обиженным тоном: он сообразил уж, из какой причины проистекало такое живое участие Бегушева к болезни Елизаветы Николаевны, и внутренне чрезвычайно этому обрадовался, ожидая, что если случится то, что он предполагал, так он заставит своего патрона гораздо почтительней с ним обходиться.

– Это что у вас за украшение?
– продолжал между тем Бегушев, заметивший у графа синяк под глазом.

– На бильярде играл и на кий нечаянно наткнулся!
– придумал тот.

– Странная неосторожность!..
– произнес, усмехаясь, Бегушев.
– Но когда в больницу приезжает главный доктор?
– присовокупил он.

– В двенадцать часов, я об этом спрашивал даже, - солгал еще раз граф.

Бегушев посмотрел на часы свои и велел закладывать карету.

– Вы заедете к Лизе?
– спросил его граф.

– Да!

– Она вам будет очень рада!..

Бегушев на это промолчал.

– А вам, Александр Иванович, так на меня сердиться грех; я слишком несчастлив и достоин сожаления!
– проговорил с чувством граф.

– Что вы несчастливы, я согласен; но чтобы стоили сожаления, - это под сомнением!
– объяснил ему Бегушев.

– Стою!..
– повторил граф и величественной походкой ушел к себе.

Ровно в двенадцать часов Бегушев приехал в ту больницу, где помещена была Елизавета Николаевна. Его повели по длинному коридору в приемную комнату. Первое, что он встретил, это фельдшера, который нес таз с кровавой водой и с плавающим в оной только что, вероятно, отрезанным пальцем человеческим... Из некоторых палат, сквозь не совсем притворенные двери, слышались стоны; воздух, как ни чисто содержалось здание, все-таки был больничный. В домовой церкви, вход в которую был из того же коридора, происходило заунывное отпевание двух - трех покойников... Бегушев давно не бывал в госпиталях, и все это ужасно его коробило; он дал себе слово, что как только Меровой будет немного получше, перевезти ее в свой дом, что бы по этому поводу ни заговорили! В приемной комнате Бегушев заявил желание видеть старшего врача и подал при этом свою карточку. Кто был старший врач, он не знал и рассчитывал на одно, что тот должен быть опытней молодых ординаторов. На приглашение его старший врач скоро вошел. Оказалось, что это был Перехватов, на днях только возведенный в эту должность. Он был в форменном вицмундире и с Владимиром на шее. Конечно, в Москве было немного таких заклятых врагов, как Бегушев и Перехватов, но при встрече они нисколько не обнаружили того и даже начали разговаривать сначала почти дружелюбно.

– Извините, что я обеспокоил вас, но я интересуюсь тут одной больной Елизаветою Николаевной Меровой, - начал первый Бегушев.

– Она принята, и ей уж оказана первая медицинская помощь, - отвечал Перехватов и из своей дорогой сигарочницы предложил Бегушеву сигару. Тот отказался и вместе с тем спросил доктора:

– Вы ее исследовали?

– Конечно!.. Впрочем, вы нашим исследованиям не верите!
– слегка кольнул его Перехватов.

– Не совсем верю, хотя убежден, что скорое приближение смерти вы можете предугадать; что такое у Меровой - чахотка?