Место назначения неизвестно

— Что Эрикссон?

— Он пугает меня… Он обладает устрашающей целеустремленностью, похож на сумасшедшего ученого из кинофильма.

— А я верю во всеобщее братство народов! Верю, что вы — любящая жена. Только куда вы поместите в своих выводах миссис Кэлвин Бейкер?..

— Не знаю. Для нее найти место труднее, чем для остальных.

— Ну, я так не думаю. Считаю, с ней все достаточно ясно.

— Что вы хотите сказать?

— Мне кажется, у нее на первом месте стоят деньги. Она всего лишь хорошо оплачиваемый винтик в машине.

— Она тоже пугает меня, — сказала Хилари.

— Почему? Чем, ради всего святого, она может пугать вас? В ней нет и намека на безумного ученого.

— Она пугает меня, потому что такая обыкновенная! Знаете, как все вокруг. И тем не менее замешана в это.

Питерс решительно произнес:

— У партии реалистический подход. Она использует в этой работе лучших своих представителей.

— Разве тот, у кого на первом месте деньги, лучший представитель партии? Не попытается ли он перебежать на другую сторону?

— Это было бы очень большим риском, — спокойно возразил Питерс. — А миссис Кэлвин Бейкер женщина практичная. Не убежден, что она станет подвергать себя такому риску.

Вдруг Хилари передернула плечами.

— Холодно?

— Прохладно.

— Тогда давайте походим, чтобы согреться.

Некоторое время они прогуливались. Вдруг Питерс нагнулся и подобрал что-то с земли.

— Возьмите. Вы это уронили.

Хилари взяла то, что он ей протягивал.

— О, спасибо, это жемчужина от моего ожерелья. Оно порвалось у меня на днях… нет, вчера. А кажется, что уже годы прошли с тех пор!

— Настоящий жемчуг?

— Конечно, нет. Дешевое украшение на платье.

Питерс достал из кармана портсигар.

— Дешевое украшение на платье, — повторил он. — Что за словосочетание…

Он предложил ей сигарету.

— Знаю, это звучит глупо… особенно здесь. — Она взяла сигарету. — Какой у вас странный портсигар. Тяжелый!

— Из свинца, поэтому тяжелый. Сувенир с войны! Сделан из осколка бомбы, которой чуть не удалось отправить меня на тот свет.

— Вы были… значит, вы были на войне?

— Одним из тех ребят, которые забавлялись в секретных лабораториях со всякими игрушками, пока те не взорвутся. Давайте не будем говорить о войне! Подумаем лучше о завтрашнем дне.

— Куда же нас везут? — спросила Хилари. — Никто ничего не говорит! Мы…

Он остановил ее.

— Предположения здесь не поощряются, — сказал он. — Мы поедем туда, куда нас пошлют, и будем делать то, что нам прикажут.

С внезапной страстью Хилари воскликнула:

— Вам нравится, когда вас заставляют силой что-то делать, когда приказывают, не позволяя возразить?

— Готов принять это, если необходимо. А это действительно необходимо! У нас будет мир во всем мире, дисциплина и порядок.

— Это возможно? Достижимо?

— Все, что угодно, лучше, чем та грязь, в которой мы живем. Вы согласны?

Охваченная на мгновение тоской от вида окружавшей их пустыни и странной красоты раннего рассвета, Хилари чуть было не разразилась страстными возражениями.

Она хотела сказать: «Почему вы ругаете мир, в котором мы живем? В нем много хороших людей. И разве то, что существует, не более благодатная почва для воспитания доброты и развития индивидуальных качеств личности, чем навязанный кем-то мировой порядок? Мировой порядок, который, может быть, хорош сегодня, но станет плох завтра? Я предпочитаю жить в мире пусть не совершенных, но добрых людей, а не там, где властвуют роботы, навсегда распрощавшиеся с жалостью, пониманием и сочувствием».

Но Хилари вовремя сдержалась. Вместо этого она сказала с нарочитым энтузиазмом:

— Да, вы правы. Я просто устала. Мы должны повиноваться и продолжать наш путь.

Он усмехнулся:

— Так-то лучше.

ГЛАВА 10

Путешествие во сне. Таким оно казалось с каждым днем все больше. Как будто Хилари путешествовала уже всю свою жизнь со столь странно подобранными попутчиками. С наезженной колеи они шагнули в пустоту. В определенном смысле их путешествие нельзя было назвать бегством. Все они были, рассуждала Хилари, свободными людьми, вольными в своем выборе отправиться куда угодно. Насколько она знала, никто из них не совершил никакого преступления, их не разыскивала полиция. И тем не менее предпринимались большие усилия, чтобы уничтожить их следы. Иногда она удивлялась, зачем это делается, если они не были беглецами. Создавалось впечатление, что, теряя себя, они превращаются в кого-то другого.

С ней буквально так и произошло. Она, покинув Англию как Хилари Крейвен, превратилась в Оливию Беттертон, и, возможно, это явилось одной из причин ее странного ощущения ирреальности происходящего. С каждым днем бойкие политические лозунги становились для нее все более привычными. Она чувствовала, что становится серьезной и значительной, и перемену в себе тоже относила на счет влияния попутчиков.

Теперь она была уверена в том, что боится их. Никогда раньше ей не доводилось находиться в тесном контакте с гениями. Теперь она жила в непосредственном соприкосновении с их гениальностью, и в этой гениальности было что-то ненормальное, что оказывало колоссальное давление на рядовой разум и чувства. Все пятеро очень отличались друг от друга, но в каждом из них было какое-то странное жгучее напряжение, целеустремленность, и это производило ужасающее впечатление. Она не знала, являлась ли их целеустремленность признаком ума или скорее выражением взглядов на жизнь, одержимости в работе. Но каждый из них, считала Хилари, был по-своему пылким мечтателем. Для доктора Баррона жизнь заключалась в страстном желании вновь оказаться в своей лаборатории, иметь возможность вычислять, экспериментировать, распоряжаться для работы неограниченными средствами. А ради чего работать? Она сомневалась, что он когда-нибудь вообще задавался таким вопросом. Однажды доктор рассказал ей о чудовищной разрушительной силе, которая, если выпустить ее из маленького флакончика, в состоянии уничтожить огромный континент. Тогда она спросила:

— И вы сможете когда-нибудь выпустить?

Взглянув на нее с легким удивлением, он ответил:

— Смогу, если будет необходимо.

Сказал он это совершенно небрежным тоном. Потом продолжил:

— Было бы потрясающе интересно наблюдать за точным течением, развитием заражения! — И добавил, мечтательно вздохнув: — Понимаете, существует еще так много неизведанного, так много неоткрытого!

В какое-то мгновение Хилари поняла его. На секунду она представила себя на его месте, наполненную целеустремленной жаждой знаний, по сравнению с которой жизнь и смерть миллионов разумных существ представляются несущественными. Это было убеждением и, в своем роде, не таким уж низменным. К Хельге Нидхайм она относилась более враждебно, испытывала отвращение к надменному высокомерию этой женщины. Питерс ей нравился, однако иногда пугал и отталкивал внезапный фанатичный блеск его глаз. Как-то Хилари сказала ему:

— Не новый мир построить вы хотите. Разрушить старый — вот что доставит вам удовольствие.

— Вы не правы, Оливия. Придет же такое в голову!

— Нет, права. В вас много ненависти. Я чувствую ее. Ненависть. Жажду разрушений.

Эрикссон для нее наиболее загадочен из всех. Он, по ее мнению, был мечтателем, менее практичным, чем француз, более удаленным от разрушительной страсти американца. В нем был странный, фанатичный идеализм скандинава.

— Мы должны победить, — говорил он. — Мы должны завоевать мир. Тогда мы сможем править.

— Мы? — переспрашивала она.

Он кивал, и его лицо становилось непривычно кротким, а глаза — обманчиво спокойными.

— Да, — вдохновлялся он, — мы! Немногие, которые имеют значение. Интеллектуалы. Остальные не принимаются в расчет.

«Куда мы идем? — гадала Хилари. — Куда придем? Эти люди сумасшедшие, но при том все безумны по-своему. Как будто стремятся к различным целям, различным миражам. Именно так! К миражам».

А миссис Кэлвин Бейкер? В ней ни фанатизма, ни ненависти, ни мечтательности, ни высокомерия, ни высоких стремлений. В ней ничего, что Хилари не смогла бы обнаружить или заметить. Бейкер была женщиной, считала Хилари, у которой начисто отсутствуют сердце и совесть. Это эффективный инструмент в руках большой, таинственной силы.