Метод Сократа: Искусство задавать вопросы о мире и о себе
Шрифт:
Познаваемость. Кроме того, некоторые ученые усматривают разницу между скептическими и сократическими взглядами на то, может ли что-либо быть познаваемо.
Цицерон. Учение академиков, 1.12.45
Аркесилай говорил, что не существует ничего, что можно знать, даже того, что оставил себе Сократ; все скрыто во мраке, и не существует ничего, что можно было бы отчетливо представить и понять, а поэтому никто не должен ничего заявлять, ничего утверждать, ни с чем не выражать своего согласия и всегда должен воздерживаться от всего необдуманного и ошибочного, становящегося заметным тогда, когда выражается одобрение чему-то ложному или неизвестному, и нет ничего постыднее, чем выражать согласие и одобрение еще до того, как предмет этот постигнут и познан нами.
В этом отрывке Цицерон (или Аркесилай) утверждает, что Сократ оказался в плену скептического парадокса. Если вы уверены, что ничего не знаете, то вы опровергаете самого себя. Ведь очевидно же, что кое-что вам все-таки известно, а именно то, что вы не знаете ничего. Не должен ли человек, который сомневается в том, что можно вообще знать что-либо, сомневаться также и в этом? Именно так рассуждал Аркесилай. Впрочем, нельзя исключать, что скептики просто толковали Сократа превратно. Он ведь никогда не говорил прямо, что знает, будто ничего не знает; он лишь повторял, что ничего не знает.
232
Властос доказывает, что эта разница весьма существенна. См.: Vlastos, Socrates, Ironist and Moral Philosopher, p. 82, note 4. См. также: A. A. Long, Socrates in Hellenistic Philosophy, p. 158; C. C. W. Taylor, Plato's Epistemology, p. 165–166; Annas, Plato the Skeptic, p. 310.
233
Прекрасное обсуждение этого сюжета см. у Купера: Cooper, Arcesilaus: Socratic and Sceptic.
Если оставить эти парадоксы в стороне, Цицерон разъясняет: скептики считали точку зрения о том, что определенность недостижима, сократической [234] .
Цицерон. Об ораторе, 3.18.67
Аркесилай из разных книг Платона и сократических бесед впервые выхватил мысль, что ни ум, ни чувства не могут дать нам истинного понимания вещей.
Это весьма необычное прочтение как Платона, так и Сократа, поскольку таких утверждений в диалогах нет. Сократ говорит, что не знает ничего важного. Он отнюдь не утверждает, что нельзя знать вообще ничего. Подобный вывод извлекается из следующего умозаключения: если Сократу так и не удалось познать ничего значительного, то, следовательно, поиск определенности в важных вопросах вообще бесполезен (хотя, может быть, и нет). Впрочем, что бы Сократ ни говорил, он делом показывал, что любое притязание на обладание окончательной моральной истиной может быть опровергнуто. В подобном контексте вполне естественным представляется то, что диалоги заставляют читателя чувствовать себя скептиком, даже если такой результат и не предполагался [235] . Не исключено, что это разумный способ для воспитания скептических умов. Если бы Сократ прямо агитировал за скептицизм, то хорошим скептикам пришлось бы с ним спорить. А вот когда он рассуждает так, что читатели разводят руками и сами начинают ощущать себя скептиками, то это хорошо. Скептики могут иметь те или иные мнения, но они не могут преподносить их в качестве знания, основанного на убедительных аргументах [236] . Таких аргументов просто нет в природе.
234
См. также фрагмент из «Учения академиков» Цицерона (2.23.74): «Парменид, Ксенофан, не в столь прекрасных, но все же стихах, гневно осуждают наглость тех, кто, не имея возможности знать что-либо, осмеливаются говорить, что они знают. Ты говорил, что от них следует отделить Сократа и Платона, почему? Могу ли я сказать о ком-либо с большей уверенностью? Мне кажется, что я прожил с ними жизнь; сохранилось так много бесед, не оставляющих сомнения, что Сократ считал, что ничего нельзя знать, лишь за единственным исключением: он знает, что ничего не знает, и ничего больше».
235
Дальнейшее обсуждение этого вопроса можно найти в работе: Cooper, Arcesilaus: Socratic and Sceptic, p. 178–180.
236
Annas, Plato the Skeptic, p. 322.
Тем не менее неразрешенной остается последняя и острейшая проблема: Сократ действительно иногда объявляет нечто истинным. Примеры мы видели в главе 14. Как это можно оценить с точки зрения скептика? [237] Один из возможных вариантов, как уже было показано, предполагает, что Сократ не уверен в том, что говорит. Высказывая те или иные собственные убеждения (например, что добродетель есть знание), он не настаивает на их доказанности. Он лишь констатирует, что до сих пор их никому не удалось опровергнуть. Когда же он утверждает, что что-то опроверг, это делается на основе аргументов ad hominem в том смысле, какой обсуждался в главе 10: он лишь выявляет несоответствие между двумя утверждениями, в которые вы верите (или думаете, что верите). Обратите внимание на то, сколь привлекателен такой стиль аргументации для скептиков. Он ни к чему не обязывает того, кто задает вопросы [238] .
237
Обсуждение этой темы см.: Bett, Socrates and Skepticism, p. 305–307.
238
Более подробный анализ этих проблем см.: Annas, Plato the Skeptic; Shields, Socrates Among the Skeptics.
Все упомянутые пункты позволяют говорить о сопоставимости воззрений Сократа с позициями скептиков. Показать, что Сократ был таким же скептиком, как Аркесилай, невозможно, ибо каждый из них говорил нечто такое, чего нельзя представить в устах другого. Однако влияние Сократа на скептиков неоспоримо, даже если они использовали сократический метод не напрямую. Скептики – наследники Сократа, а не клоны его.
Последствия скептицизма и пирронизм. К чему приходят сторонники скептицизма? Он может показаться философией отчаяния, поскольку вы никогда не уверены в своей правоте. Но древние греки относились к этой доктрине иначе. У них развились две разновидности скептической философии. Одна из них получила название пирронизма – в честь ее основоположника, Пиррона из Элиды. Согласно пирроническому скептицизму воздержание от суждений ведет к атараксии – это обретение спокойствия и свободы от страданий, что они, собственно, и считали своей целью. Скептики Академии, подобные Аркесилаю, мыслили по-другому. Их целью было не спокойствие, а поиск истины. Они оказывались в состоянии воздержания от суждения из-за того, что именно туда, как они считали, их и вел разум.
Каждое утверждение можно опровергнуть каким-нибудь другим, а большая часть того, во что вы когда-то верили, оказалась ложной; следовательно, люди, которые утверждают, будто в чем-то уверены, либо ленивы, либо обманываются. Тем не менее скептики Академии не отказались от поиска истины. Напротив, неудачи на этом пути только делали их еще прилежнее.Цицерон. Учение академиков, 2.3.7
Несмотря на то, что всякое познание затруднено множеством препятствий, да и сами предметы [нашего познания] настолько темны, а наши суждения столь непрочны, что не без основания ученейшие люди в глубокой древности разуверились в возможности найти то, к чему они стремились, они все же не отказались от этого, как и мы не оставили нашего стремления к познанию, сколь бы мучительным оно ни было.
Такая позиция может показаться странной. Зачем продолжать поиски того, чего, как вам самим кажется, вы никогда не найдете? Ответ состоит в том, что к истине, даже не овладев ею, все равно можно приблизиться.
Цицерон. Учение академиков, 2.3.7
Да и беседы наши не преследуют никакой иной цели, кроме того, чтобы, высказывая и выслушивая различные мнения, извлечь и как-то выразить нечто, что являлось бы истиной или возможно ближе приближалось бы к ней.
Древнегреческую философию недостижимые цели вполне устраивали. (Цель стоиков состояла в обретении мудрости, но лишь дурак стал бы утверждать, что ее достиг.) Стремление к постижению истины облагораживает, даже если мы ее так и не найдем. Сократ тоже так считал [239] . Следует, однако, обратить внимание на опасность отчаяния, с этим связанную. Те, кто пользуются сократическим методом, постоянно наблюдают, как аргументы опровергаются, и это может породить ощущение того, будто бы аргументация вообще бесполезна. Сам Сократ так не думал, но такая возможность им тоже подразумевалась: он предостерегал от нее, в частности в диалоге «Федон». (Далее первым говорит Сократ.)
239
Менон, 86b–c (упоминается в главе 12).
Федон, 90b–91
– Не в этом сходство между рассуждениями и людьми – я сейчас просто следовал за тобою, куда ты вел, – а в том, что иногда мы поверим доказательству и признаем его истинным (хотя сами искусством рассуждать не владеем), а малое время спустя решим, что оно ложно, – когда по заслугам, а когда и незаслуженно, и так не раз и не два. Особенно, как ты знаешь, это бывает с теми, кто любит отыскивать доводы и за и против чего бы то ни было: в конце концов они начинают думать, будто стали мудрее всех на свете и одни только постигли, что нет ничего здравого и надежного ни среди вещей, ни среди суждений, но что все решительно испытывает приливы и отливы, точно воды Еврипа, и ни на миг не остается на месте.
– Да, все, что ты сказал, – чистая правда.
– А когда так, Федон, было бы печально, если бы, узнав истинное, надежное и доступное для понимания доказательство, а затем, встретившись с доказательствами такого рода, что иной раз они представляются истинными, а иной раз ложными, мы стали бы винить не себя самих и не свою неискусность, но от досады охотно свалили бы собственную вину на доказательства и впредь, до конца дней упорно ненавидели бы и поносили рассуждения, лишив себя истинного знания бытия.
– Да, клянусь Зевсом, – сказал я, – это было бы очень печально.
– Итак, прежде всего охраним себя от этой опасности и не будем допускать мысли, будто в рассуждениях вообще нет ничего здравого, скорее будем считать, что это мы сами еще недостаточно здравы и надо мужественно искать полного здравомыслия: тебе и остальным – ради всей вашей дальнейшей жизни, мне же – ради одной только смерти.
Короче говоря, если разум не приносит нам удовлетворения, нужно винить себя, а не разум, пренебрегать которым лишь потому, что это слабый инструмент, было бы несправедливо.
Что делать. Если обе стороны в споре выглядят убедительно, то как же скептик делает свой выбор? Разобраться в этом нам поможет Карнеад – философ, который возглавил Академию спустя столетие после Аркесилая и с именем которого связывается ее поздний период. То был мудрец, обладающий легендарными дарованиями; рассказывали, будто он ходил с нестриженными волосами и длинными ногтями из-за того, что был слишком занят философией [240] . По мнению Карнеада, даже не будучи уверенными в вещах до конца, мы способны считать некоторые из них более вероятными, чем другие. Цицерон изложил суть такой позиции:
240
Плутарх в «Сравнительных жизнеописаниях» (Марк Катон, 22) рассказывает: «В Рим прибыли афинские послы – платоник Карнеад и стоик Диоген – хлопотать об отмене штрафа в пятьсот талантов, к которому заочно присудили афинский народ сикионяне по жалобе граждан Оропа. Сразу же к ним потянулись самые образованные молодые люди, которые с восхищением внимали каждому их слову. Наибольшим влиянием пользовался Карнеад: неотразимая сила его речей и не уступающая ей молва об этой силе привлекали влиятельных и стремившихся к знаниям слушателей, и его слава разнеслась по всему городу. Пошли упорные слухи, будто некий грек, муж исключительного дарования, каким-то чудом покоряющий и пленяющий всех и вся, пробудил в молодежи такую горячую любовь, что, забыв о всех прочих занятиях и удовольствиях, она бредит только философией». Катон распорядился отправить послов обратно в Грецию. Обсуждение путешествия Карнеада см.: Powell, Embassy of the Three Philosophers to Rome.
Цицерон. Учение академиков, 2.31.99
Если случится что-то вероятное по виду, если не появится ничего, что противоречило бы этой вероятности, мудрец станет пользоваться этим и руководствоваться в организации всей жизни. Ведь изображаемый вами мудрец, которого вы вводите, следует многому такому, что является вероятным, но не постигнутым и не понятым и не подтвержденным одобрением, но лишь правдоподобным; и если не принять этого, то исчезает вся жизнь.
Таким образом, Карнеад отсылает нас к идее вероятности как основы действия (однако что именно он считал «вероятным» в древнегреческом значении этого слова, вопрос сложный; в отличие от нас, он не располагал математической идеей вероятности) [241] . Да, мы не можем прийти к определенности относительно морали и некоторых других тем, но зато способны делать выводы, которые с достаточной вероятностью окажутся верными, чтобы основывать на них рациональные действия. В наши дни подобную позицию назвали бы фаллибилизмом.
241
Посвященную этому вопросу неопубликованную рукопись Майлса Бернита (Burnyeat, Carneades Was No Probabilist) можно получить либо у автора, либо найти в интернете. Более подробное обсуждение представлений Карнеада о вероятности см.: A. A. Long, Hellenistic Philosophy, p. 95–106.