Меж двух огней

— Если он причинит ей вред…

— Этого не случится, Китнисс. Он связан по рукам и ногам, и врачи дали ему успокоительное. Все будет в порядке, — в сотый раз повторяет Плутарх.

Я наблюдаю за ними через небольшое окно, прижав ладони к холодному стеклу.

— Привет.

— Примроуз?

Горизонт чист, но ненадолго. Все происходит словно в замедленной съемке, картинки сменяют одна другую. Глаза Пита наливаются кровью, когда он слышит о судьбе Дистрикта-12 и своей семьи. Переродок кричит, брызжа слюной, что во всем виновата Китнисс Эвердин, что она — капитолийское отродье, что ее надо уничтожить, сегодня же, прямо сейчас. Он извивается на постели, будто змея, пытаясь избавиться от стягивающих его тело пут.

Я отшатываюсь назад, как от удара. Пока Плутарх дает знак Боггсу вытащить Прим и вызывает врачей, Хеймитч подходит и кладет руку мне на плечо.

— Не верь тому, что видишь, детка. Это не Пит.

Вряд ли ментор представляет, насколько сложно смотреть в ставшие родными голубые глаза, которые светятся жгучей ненавистью вместо привычной доброты, и не верить в происходящее. Я знаю, что моей смерти желает Сноу, но обижаюсь за это желание почему-то на Пита. Вернувшись в свою палату, я безучастно сижу на постели, сжимая в руках черную жемчужину, что когда-то, в прошлой жизни подарил мне бывший напарник. Я бы с радостью вновь почувствовала его руки на своей шее, ведь даже тогда мне было совсем не так больно, как сейчас.

— Отправьте меня в Капитолий.

Я прихожу в Штаб в первый же день после выписки.

— Это невозможно, Китнисс, — качает головой Президент Койн. — Дороги в столицу перекрыты, пока все Дистрикты не будут объединены.

— Разве этого еще не случилось? — я бросаю растерянный взгляд на кипу бумаг, разбросанных по столу, пытаясь понять, что пропустила, пока находилась в госпитале.

— Остался Дистрикт-2. Там сосредоточены основные военные силы Капитолия и без них у нас нет шансов победить в этой войне.

— Значит, я поеду во Второй. Вы же хотите поддержать воинский дух повстанцев? Заставить местных жителей перейти на нашу сторону? Я могу вам помочь и сделаю для этого все, что нужно. Я все еще Сойка-Пересмешница.

— Несмотря на то, что случилось?

— Несмотря ни на что.

Я могу все, только не сидеть в Тринадцатом и беспомощно наблюдать за Питом через стекло, ловя его обезумевший взгляд. Плутарх ошибается: ему ничуть не лучше. Прим не устает повторять что Пит, прежний Пит все еще живет внутри переродка и, возможно, даже пытается вернуться ко мне. Моя рано повзрослевшая сестренка остается такой же наивной, какой была в далеком детстве.

В планолете Гейл занимает место рядом со мной.

— Как ты? — одновременно спрашиваем друг у друга.

Он улыбается. У меня не хватает сил ответить на его улыбку.

— Я видел Пита, — внезапно говорит он. — Зашел посмотреть на него перед отправкой во Второй.

— Зачем?

— Не знаю, — честно признается друг. — Почему-то мне казалось, что так надо.

— И о чем ты подумал, когда увидел его?

Парень усмехается.

— Ну, прежде всего, я моментально пожалел о своем решении навестить его. А думал я больше о себе, Кискисс, чем о Пите. Если он не поправится, у меня нет надежды. Ты никогда не сможешь отпустить его.

Мне стыдно признаться, что я уже его отпустила.

Гейл привлекает меня к себе, взяв за руку. Я опускаю голову ему на плечо и закрываю глаза. Планолет снижается и заходит на посадку слишком скоро. Мы спускаемся по лестнице под аккомпанемент свистящих в воздухе пуль. Дистрикт сотрясают ни на минуту не прекращающиеся взрывы, но местные встречают нас с улыбкой, вполголоса напевая «Виселицу».

========== Глава 19. Одинокая ==========

Сожаление. Голубые глаза смотрят спокойно и даже с ноткой любопытства.

— Я видел, как тебя убили. Видел своими глазами. Почему же ты жива? И почему ты здесь, со мной?

Каждое слово, срывающееся с искусанных губ Пита, для меня все равно что еще один выстрел в сердце. Я стою у двери, нерешительно переминаясь с ноги на ногу. Отчего-то его прохладный тон и испытующий взгляд заставляют меня почувствовать вину за то, что я выжила после перестрелки во Втором. А действительно, зачем я здесь?

— Я не знаю.

— Тебя спасли, — отвечает на свой же вопрос парень. — Так было всегда, я помню. Всегда спасали тебя.

— Да, и ты тоже. Рисковал своей жизнью, чтобы защитить мою.

— Зачем?

— Ты… Ты был очень добрым.

Я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы, но всеми силами сдерживаюсь, чтобы не заплакать. Не хочу, чтобы Пит-переродок видел меня слабой. Раньше бы он прижал меня к груди, ласково погладил бы по волосам и стер слезы кончиком теплого пальца.

— Я пришла, чтобы сказать «спасибо», — на самом деле я говорю первое, что приходит на ум.

— За что?

— За хлеб. За то, что не дал мне и моим родным умереть от голода. Я давно должна была поблагодарить тебя, но не решалась.

Пит удивленно приподнимает светлые брови:

— И ты думаешь, что сейчас подходящее время?

— Да, — это единственное, в чем я уверена. — Может быть, теперь ты думаешь, что лучше бы отдал тот хлеб свиньям, но это неважно. Это был первый раз, когда ты спас меня.

Я сажусь прямо на пол у двери, и рассказываю ему про хлеб. Пит слушает внимательно, не сводя с меня глаз, но я вижу, как белеют костяшки его пальцев, судорожно стискивающих края одеяла. Как только история заканчивается, молча поднимаюсь на ноги и ухожу, все еще чувствуя на себе его пристальный и отнюдь не дружелюбный взгляд.

— Я не верю тебе, — несется мне в спину.

Проходит неделя, другая. Местные врачи не отходят от него ни на шаг, надеясь, что им удастся превзойти мастерство своих коллег из Капитолия. Приступы бешенства становятся реже, но не исчезают: теперь они просто замыкаются в себе, в своей злобе и ненависти. Нет, я не оговорилась. Их двое. Переродок ненавидит меня, окончательно сломленный Пит — весь остальной мир. Они молчат, а потому понять, с кем из них ты разговариваешь прямо сейчас, практически невозможно.

Я прихожу к Питу снова: это ментор добился своего.

— Детка, ты меня разочаровала. Я всегда знал, что ты недостойна этого парня, но чтобы настолько…

— Он уже не «этот парень», если ты не заметил, Хеймитч.

— Ну тогда убей его, Китнисс! — хочу уловить в голосе мужчины смех, но слышу лишь усталость и раздражение. — Ты всегда поступала с капитолийскими переродками именно так, зачем нарушать эту добрую традицию?

С того дня во мне вновь что-то с треском ломается, и я навещаю Пита все чаще. Днем, ночью — неважно. Он молча следит за мной все тем же настороженным, почти враждебным взглядом. Я говорю с ним, пряча глаза. Рассказываю истории из общего прошлого — к счастью, их не так много, как тех, что связаны с Гейлом. Вижу, что он изо всех силы пытается сдерживаться и прислушивается к каждому произнесенному мной слову, пытаясь найти в нем новый — или, напротив, прежний? — смысл. На какие-то доли секунды во мне просыпается надежда, но я больше не вправе позволять себе надеяться. Иногда мне кажется, что я не в силах выносить той боли, что захлестывает горячей волной, стоит войти к Питу в палату, но что-то толкает меня в спину каждый раз, когда я решаю не идти к нему. Так надо. Скоро все закончится. Я лишь выполняю свой долг перед ним. Я уйду навсегда, когда последняя история будет рассказана.