Между ангелом и бесом

После слов Амина та ведьма мгновенно постарела: лицо ее сморщилось, румянец пропал, а нос загнулся к подбородку. Ведьма устало вздохнула, сгорбилась и оперлась на метлу.

— Это ты ослеп, Аминат. Гризелла прекрасна, как восход солнца!

Ведьма снова помолодела, похорошела и выпря­милась.

— Ведьма — она ведьма и есть,— проворчал ста­рик, и все увидели прежнюю сварливую бабку.

И только Бенедикт, затаив дыхание, любовался ею, не спуская с нее глаз. Он подошел к девушке, взял ее за руку и проникновенно прошептал:

— Я был не прав, когда говорил, что хотел бы видеть вас матерью! Если у вас не осталось обяза­тельств по отношению к Аминату, то я... я буду…

—Ты будешь всю оставшуюся жизнь проклинать этот день! — закончил Аминат.

Тут Гризелла наконец не выдержала.

— Определитесь, в конце концов, что вам нужно! — закричала она.— То страшная, то красивая... Да ну вас всех!

Она оседлала метлу и взмыла в небо.

— Красавица,— прошептал ей вслед ангел.

— Мотай на ус, Самсон,— хохотнул черт.— Ка­кими глазами на женщину смотришь, такой ее и видишь! Ангелок это прочно усвоил: взглянет — и все бабы вокруг сразу дамами становятся! Даже Гри­зелла не устояла.

— Бенедиктушка, ангел мой!!! — завопил бывший наследник.— Бенедиктушка, посмотри, пожалуйста, на мою лягушку! Как следует посмотри — пусть че­ловеком станет! Мне не надо царевну, мне даже дама не нужна, я и на бабу согласен!!!

Ангел проводил взглядом улетающую ведьму, обернулся к лягушке.

— Какая красивая... лягушка! — восхитился он. Самсон разочарованно охнул, царевна-лягушка смутилась, квакнула, похорошела еще больше под взглядом ангела, но все равно осталась лягушкой.

— Может, мы все же поужинаем? — спросил Аминат. — Или позавтракаем? Вы, молодые, можете взды­хать и охать на пустой желудок, а мне, старику, пи­таться нужно правильно и плотно. И вовремя.

— И то верно, — согласился с ним Чингачгук. Он достал из торбы волшебный платок-самобранку, разгладил заштопанный угол и разостлал на земле.

— Ну, кто у нас самый голодный? — весело про­изнес он, делая приглашающий жест рукой. — Заказывайте!

— Я! Я самая голодная! — квакнула лягушка. Платок тут же отреагировал, выдав на-гора рой огромных, величиной с кулак, комаров.

Царевна, увидев это царское угощение, закатила глаза и надула на шее огромный пузырь:

— Ква!

Самсон оторопело наблюдал, как невеста выбросила вперед длинный толстый язык.

Половина комариного роя прилипла сразу. Лягушка втянула язык в рот и чмокнула от удовольствия. Другие комары оказались сообразительнее съеденных собратьев и кинулись прятаться. Ближайшим укрытием для перепуганных насекомых послужил одежда людей.

Кваква только успевала выстреливать языком, со­бирая разлетающийся обед. Ее спутники шлепали себя по лицу, били по бокам, чесали спины — еда оказалась злой и очень кусачей. Хотя пищащие твари сами были обедом, удирая, они тоже умудрялись по­обедать.

Через несколько минут не осталось ни одного ко­мара. И ни одного живого места на бесчеловечно искусанных мужчинах.

Сытая Кваква погладила раздувшийся живот и громко рыгнула. Самсона передернуло. Он с отвра­щением посмотрел на нареченную и отвернулся. Над ним послышался писк, и на веснушчатую щеку при­землился огромный, упущенный лягушкой кровосос. Рыжий шлепнул себя по щеке, но комар проигнорировал шлепок и продолжал свое черное дело.

Черт размахнулся и ударил Рыжего кулаком. Ко­мар упал. Самсон тоже. В распухшей щеке торчало длинное, похожее на иглу жало.

— Ему твой шлепок,— сказал Гуча,— что тебе — комариный укус. Шлепнул, ха!

— Какая гадость.— Аминат пнул тушку насекомого.

— Спасибо, накормил.— Черт обиделся и плюнул на платок, но не зря волшебная вещь раньше при­надлежала Аминату — характер у платка был такой же скверный, как и у отшельника.

Платок тоже обиделся и выпустил на волю еще один ой — только комары в нем были намного крупнее первых и злее в сто раз.

Кваква пообедала на славу. И поужинала. На три дна вперед. А у людей аппетит пропал и больше в этот день не появился.

Когда порыв ветра унес последних кровососов, есть уже никому не хотелось. Так и сидели вокруг зловредного платка, с ненавистью поглядывая на вздувшееся брюхо Кваквы.

—Дура зеленая, — выругался Рыжий, прикла­дывая к опухшему лицу тряпку, смоченную отшельниковой настойкой.

— Нельзя так, — пристыдил его ангел, с трудом разлепляя искусанные губы. — Она хоть и лягушка, но все равно женщина.

— Нельзя, — согласился жених. — С женщиной — нельзя, но с этой жабой...

Раздался звонкий шлепок — лягушка выстрелила липким длинным языком в лицо зарвавшемуся жениху. Получилось почти как пощечина, только противнее.

Рыжий недовольно засопел, но ничего не ответил — не драться же с надоедливым земноводным. Он растянулся на траве и демонстративно захрапел, игнорируя сердитое кваканье.

— Женщины,— проворчал отшельник, стараясь устроиться на жестком ложе.— Шипят, гавкают, квакают... Вот и эта — ведь может по-человечески, а нет, квакает...

Так и уснули — под монотонное стариково ворчанье и протяжное лягушачье кваканье.

Разбудили их оглушительный грохот и звуки, отдаленно напоминавшие конское ржание. Мимо людей пронеслась повозка, в которую был запряжен не кто иной, как их давний недруг — Тентогль.

В повозке восседал огромный жеребец черной масти. Грива наездника развевалась на ветру, тогда как жидкие волосенки Тентогля прилипли к черепу. Пот с него лил ручьем, но конь знай подгонял:

— Быстрей, йо-го-го! Быстрее, сказал!

— Не могу,— просипел щуплый аферист.

— Вопросы задавать ты можешь! Возить ты не можешь? Быстрее, сказал!

Конь кровожадно заржал. Испуганный Тентогль присел, потом взбрыкнул. В воздухе просвистел кнут. Несчастный мошенник пустился крупной рысью, по­том перешел на галоп. Телега протестующе заскри­пела, но тоже подчинилась и, надсадно скрипя, по­катилась дальше.

Столб пыли, поднятый ими, накрыл наблюдате­лей, потом ринулся вслед удаляющейся телеге и скрылся за холмами.