Милицейская сага

– Заплатишь, говоришь?
– задумался Лисицкий, быстро переглянувшись с Рябоконем.

– Заплачу, без разговора!
– захлопотал Тариэл, тянясь к выпуклому карману.
– Прямо здесь, как скажешь!

– Да ты никак спятил, - сделал страшное лицо Лисицкий.
– Совсем, видать, ополоумел. В отделе разберемся. Пойдем, дорогой. Я ж тебя в наших угрюмых северных краях лет сто не видел.

Обхватив Тариэла за объемистую талию, Николай нежно повлек вперед.

– Чайку выпьем, о политике похрюкаем, - завлекал он, лучась от удовольствия.

– Отделяться, может, надумали, - в голосе Рябоконя блеснула слабая надежда.

– Шутит Серега, - успокоил обидчивого южанина Лисицкий.
– Куда ж вы без нас? Без людей-то? Не кому будет облагодетельствовать, так с голоду опухнете.

И он ласково потрепал за щеку подвернувшегося Хассию.

– Мальчишку бы отпустили, слушай, - вяло попросил Тариэл.
– Чего с него? Студент. Случайно он.

– Случайно?
– задумался Лисицкий, притормаживая.

– Кто случайно? Этот хорек?!
– приготовился зайтись в праведном гневе Рябоконь.

– Это бывает, - особенным голосом произнес Лисицкий.

– Бывает?!

– Бывает, бывает. Просто - подвернулся человек. Помог по-родственному. Без корыстного умысла.

Под настойчивым взглядом Лисицкого у Рябоконя что-то провернулось.

– А ну да, бывает. Ладно, хрен с тобой, катись!

Оставив позади опешившего от крутых зигзагов судьбы Хассия, шумная от горячего южного говора приободрившегося Тариэла кавалькада двинулась в сторону райотдела - к облегчению затаившихся цветочниц.

Двинулся следом и подзабытый, впавший в тихое бешенство Мороз.

Все происшедшее было столь откровенно, что он едва сдерживал зубовный скрежет. А когда Тариэл попросил отпустить племянника - это челнока-то! Источника поставки!
– и Лисицкий на просьбу эту незамедлительно откликнулся и отпустил - без опроса, без документирования!
– надо быть законченным дураком, чтоб не понять причину невиданного этого гуманизма: взяточнику лишние свидетели ни к чему.

Особенно злили его теперь красивые слова об уважении к Тальвинскому, обернувшиеся готовностью быстренько сдать того же Андрея ради возможности взять в лапу. Котовцы хреновы!

Процессия зашла в обэхээсный дворик, где Лисицкий, прихватив нервничающего Тариэла, скрылся в фотолаборатории, а Рябоконь с Морозом в сопровождении двух внештатников-понятых ввалились в дальний кабинет, грубо проигнорировав грозный дорожный знак.

Швырнув в угол сумку, Мороз демонстративно отошел к окну.

– Чего невеселый?
– подметил Рябоконь.
– На тебя работаем!

– Вижу! Аж запарились.

– О, да ты телок!

– Но не лох! И, промежду прочим, не для того в ментовку шел, чтоб старух-цветочниц гонять да "черноту" ощипывать. Иль думаешь не знаю, как положено документировать?

– Ах, знаешь?! И чего ты знаешь?

– Знаю, что попался этот Тариэл на незаконной торговле цветами, а после того как пацана вы за здорово живешь отпустили...

– Да чхать он хотел на эти цветы!
– вскипел Рябоконь.
– И на нас с тобой с ними вместе! Он тебе, салаге, правильно дал понять, только у тебя уши зашиты: теперь не восьмидесятый и за торговлю травой этой без разрешения никого не посадишь.

И Рябоконь в сердцах двинул ногой по сумке.

– Вот и решили, похоже, с паршивой овцы хоть шерсти... да? Только меня не за этим к вам послали!

– А для чего ты сюда вообще приперся?
– Рябоконь, обнаружив на подошве прилипшую грязь, принялся старательно очищать ее о бок изъятой новенькой сумки.
– Чтоб цветочников штрафовать или чтоб ключевую информацию надыбать?

– Ключевую!
– он воздел длинный узловатый палец.
– То есть важнейшую. За которую, случись чего, и башку оторвать могут. И ты, умник, полагаешь, что человек, пользующийся у этих "случись чего" доверием, тебе эту информацию за цветочки выложит? Шоб, не дай Бог, не штрафанули?

Вспомнил, спохватившись, о впитывавших его страстный монолог внештатниках.

– Вы еще мне тут!...Ты вообще кто есть?

– Вообще-то я опер угрозыска.

– Вот и занимался бы, чему учили. С убийцами да ворами попроще - меньше грязи прилипнет.

Подняв ногу, он с удовлетворением оглядывал очищенную подошву.

– А насчет крохобора Лисицкого! Так он в отличие от тебя, салабона, работу сейчас делает. Деликатную. Из ничего нечто выжимает.. А ну все цыц!

Он сделал "стойку". Через стену донесся приглушенный хриплый крик Лисицкого и вслед за тем грохот падающей аппаратуры.

– За мной!
– и Рябоконь, при начале шума взметнувшийся из-за стола, первым бросился к лаборатории.

Когда он, а за ним остальные, подбежали к двери, она распахнулась от сильного удара изнутри. И при свете тусклой лампочки все увидели, что в дальнем углу среди развалившихся коробок лежит придавленный свалившимся фотоувеличителем Тариэл и, подрагивая распустившимися от ужаса разбитыми губами, затравленно смотрит на сбежавшихся людей. Возле пятнистого от химикатов стола, на котором валялось несколько смятых пятидесятирублевок, взъерошенным грачонком нахохлился Лисицкий.

– Мразь! Я ж предупреждал, что пасть порву!
– перекошенным ртом прохрипел он, обращаясь почему-то к прибежавшим внештатникам.

– Так, все ясно!
– громогласно сориентировался Рябоконь.
– Прошу понятых поближе. Перед вами в углу лежит статья сто семьдесят четвертая УК Российской Федерации - попытка дачи взятки должностному лицу.

– Какая ука? Чего говоришь?

– Уголовный кодекс, - безжалостно отрезал Рябоконь.
– От трех до восьми лет.

– Зачем так пугаешь? Какой ука?
– пытаясь подняться, бормотал Тариэл.
– Забыл деньги в сигаретах. Петрович говорит: дай сигарету. Даю пачку. Бери, не жалко. Почем помнил, что там мелочь?

– Забыл?!
– Лисицкий яростно подался вперед, и Тариэл, совсем было выкарабкавшийся из угла, кулем шлепнулся на насиженное место.
– Ты не про деньги забыл, ты про советскую власть забыл. Авторитет органов подорвать пытался. Пресечем коррупцию! Серега, в камере места есть?

– Если и нет, любого выкину, но для этой мрази освобожу, - решительно пообещал, выбегая, Рябоконь.

Тариэл больше не пытался подняться. Всего час назад был он при деньгах, независим, с новой подружкой собирался "сгонять" в Сочи (школьница, правда, но больно бойка). А теперь возникло из ниоткуда и колотило в мозгу липкое, в проржавелых металлических прутьях слово - "камера". В глазах его застыл безнадежный ужас.