Минус

Сбиваю пепел в сигаретную пачку, где осталось не больше трех сигарет. Две пачки есть дома, то есть в общажной комнате, - это радует.

На стуле, опертая о спинку, начатая картина. Сине-белые, облепленные снегом скалы, длинные, тощие лиственницы с темно-зелеными, почти синими лапами на редких, растущих лишь с одной стороны ствола ветках. Красновато-грязное небо висит низко-низко к земле, вершины деревьев прокалывают его. А нижняя часть полотна еще не тронута кистью, там обнаженный, блестящий от грунта холст.

– Вот и чаек, - ласково произносит Шура, внося две большие, прикрытые блюдцами кружки.- Я им уж третьи сутки отпаиваюсь. Великая штука, все вещества есть. Даже к еде не очень тянет...

Из-под блюдец подымливает парок. Воздух быстро наполнился ароматом травяного чая. Вспоминается чулан в бабушкином доме, где висели под потолком на леске пучки разных травок. В носу щекотало от их резкого, но приятного запаха, голова начинала слегка кружиться, и представлялось нечто тайное, замшелое, живые какие-то существа в темных углах. Нестрашные, теплые существа... И еще - тайга осенью, до холодов. Тоже таинственная, тихая и добрая, неспешно готовящаяся к долгому, спокойному сну...

– Давно я не был в тайге, - говорю.
– В детстве родители часто по грибы брали, по ягоды, просто так ездили... Тут в Саяногорске на гастролях были, останавливались в горах. Хорошо там, но и тоскливо так...

– Тянет тайга, зовет, - кивает Решетов.
– Она нас всех и спасает.
– Снял блюдце со своей кружки, шумно губами втянул кипяток, смачно крякнул, продолжил: - Из тайги основной кислород, энергетика к нам приходят. Вот бор вокруг Минусинска, он ведь песчинка всего лишь, он - как озерцо. А тайга океан. По ней можно месяц идти, и словно сделал десять шагов. Это насчет масштаба, а по содержанию месяц в тайге может всю квартирную жизнь перевесить. Вот мудрецы, они все в тайгу уходили...

Отпиваю сладко-горьковатую, терпкую и невкусную, в общем-то, жидкость, ставлю кружку обратно на стол. О тайге беседа мне не особо приятна - слышится искусственность, слащавость, однобокость какая-то; так и подмывает спросить: "Забрось тебя, Шура, сейчас за двести кэмэ от жилья, в кайф тебе будет?". Перевожу разговор на более жизненную проблему:

– Значит, начал трезвое существование?

– Да нет, зачем...
– Решетов, кажется, уловил в моем тоне насмешку. Просто, м-м, передышка, небольшой выхлоп. Вывожу шлаки из организма, из мозгов.
– И снова пускается в рассуждения: - Дело, Ромка, не в том, в принципе, пьешь или не пьешь, на траве сидишь или никогда ее даже не пробовал. Не в этом дело. Главное - себя контролировать, не отпускать вожжи. Вот Петрачена, говоришь, пить бросил... Ну, слава богу, слава богу... А зачем? Ради чего бросил?

– Красить собирается, - отвечаю.
– У него идеи творческие, мысли... Видно, достали его декорации.

– М-да-а, работка у него неблагодарная. Но, понимаешь, дело не в том пить или нет, а в свободе. Серега ее потерял и вряд ли снова найдет. Если даже уволится из декораторов, все прежнее бросит - вряд ли.
– Решетов отхлебнул чаю, помычал, выискивая подходящие слова.- Гм-м... я вот, я хоть и бухаю, и траву, бывает, курю до одури, а все равно в итоге получается, что в основном крашу. Вроде бы, жутчайший запой, провал в два-три месяца, а очухаешься, начнешь хозяйство осматривать - бах, бах, - несколько картинок новых обнаружится. Даже и не помню совсем, когда и как их накрасил. Как-то, понимаешь ли, само собой происходит, как у... ну, как у лунатика, что ли...

– Ништяк, - усмехаюсь, - бессознательное творчество.

– Почему бессознательное... Наоборот - глубинное сознание, которое ничем не вытравить, не заслонить. Это - как совершать разные там жизненные потребности: есть, дышать... Хотя, хотя сама жизнь может так повернуть, чтораз!
– и все. Или силы свыше возьмут и обрежут. Это ведь все на тонкой нитке висит, в любой момент нитка оборвется и... как у Петрачены... Потом хоть запейся, хоть зашейся - не свяжешь.

– Эт точно, Шура. Я вот по юности стихи сочинял, тексты для песен, еще разное... Группа была, даже несколько концертов дали. Но так как-то сошло все на нет.

Решетов вздохнул сочувственно:

– Зря, зря. Может, в этом твоя жизнь. Призвание.

– Может, - соглашаюсь, но тут же отмахиваюсь и говорю, сам не зная, искренне или нет: - Да ну, детство просто. И без стишков нормально... А где, кстати, пепельница?

Шура отыскал ее под диваном. В ней остатки десятка косяков.

– Не слабо ты тут шмалил перед трезвостью!
– изумляюсь.
– От такого любой бы на чаек перешел.

Художник поморщился, он занят сейчас совсем не мыслью о косяках.

– Понимаешь, Ром, - говорит серьезным тоном, почти как учитель, - надо иметь в себе нечто другое. Такое что-то... Стержень внутренний, но не связанный чтобы с повседневностью. Одной голой повседневностью жить нельзя. Это как смерть на ходу. Саморазложение, понимаешь?

– Понимать-то понимаю, но если нет, блин, этого стержня, что делать?.. Уехать бы куда-нибудь далеко.

– Я тоже мечтаю, - вздыхает Шура, - с детства почти. Дальше Красноярска нигде не был... Хочу в Тибет или в Японию. В Японии знаешь какие места есть! Как до европейцев еще, настоящая там Япония сохранилась... Жениться бы вот на японочке, в хижине из бамбука поселиться, красить сидеть потихонечку, думать...

– Шур, а покажи гуаши. В зеленой папке которые.

Он с интересом смотрит на стеллажи, ворошит взглядом свои творения, но потом отмахивается:

– Не стоит. Это все так, попытки. Все, Ромка, попытки ничтожные. На одну удачу - сотня попыток. В лучшем случае.

– Покажи, не ломайся.

Решетов как бы нехотя снимает со стеллажа зеленую папку, кладет ее на пол. Развязывает тесемки. Как обычно перед показом, слегка смущаясь, покряхтывая и поглаживая бороду, объясняет:

– Тематика в основном южноазиатская. Такие фантазии, понимаешь... Тут разных лет. И свежие, и которые лет десять назад накрасил. Есть гуашь чистая, есть с акварелью, с маслом, с бронзой...

Достал первую картинку, заодно убрал со стула недоконченный холст. По пути и про него обмолвился:

– Вот, начал зачем-то. Ойское озеро здесь внизу должно быть. Знаешь такое место в Саянах?

– Конечно. Трасса же мимо него на Кызыл проложена.

– А, ну да... Вспомнил вот, стал красить, - Решетов одновременно критически и ласково глядит на холст.
– А если вдуматься - только материал перевожу. Никто не купит, никто и не заметит особенно. Так, пейзажик... А надо. В башке стучит и стучит: надо, пиши. Ну и вот.

Он прислонил холст к стояку стеллажа. На его место - лист с гуашью.

– Названия нет пока... Ну, рабочее - "Посадка риса" пусть будет.

Люди в тростниковых островерхих панамах склонились над грязью, стоят в ней по колено, в руках пучки зелени; буйвол, запряженный в соху, с трудом, напрягаясь и вытягивая толстую шею, ползет по полю-болоту. Преобладает коричнево-серый тон, лишь нежная зелень рассады веселит глаз... На следующем листе пышнотелая, томная таиландка развалилась на покрытой узорчатым покрывалом софе, глаза прикрыты, меж пальцев в правой руке - длинный мундштук трубочки; остроносая туфелька повисла на самом кончике маленькой ножки. А по всей комнате разбросаны розовые и алые лепестки.