Мир сновидений

ХЛЕБ ГОСПОДЕНЬ

Как-то Киесус, бог Карельский, пастухом служил, батрачил в доме Руотуса-урода [4] . Баба Руотуса, поганка, собрала ему котомку — клала пять краюшек хлеба да соленых шесть рыбешек: хлеб-то весь заплесневелый, рыба год лежала в кадке. Кто же отнесет котомку? Дочка, Роза золотая. Ждал, на камне сидя, Киесус: «Принесла зачем такое?» Роза тихо отвечает: «Мать припасы собирала — дочка проливала слезы». Спрашивает бог Карельский: «О чем, красавица, плачешь?» Роза-золотко зарделась: «Плачу я о человеке, о судьбе его несчастной». Разломил Господь краюху, положил на пень еловый: «Пировать садись со мною!» Хоть противно было Розе, отказаться не посмела, съела маленький кусочек, а второй уже в охотку: хлеб-то из пшеницы лучшей, рыба свежего улова. Про себя она дивится. Спрашивает — что за чудо? Улыбнулся тихо Киесус: «Хлеб Создателя — чудесный Человека пожалела хлеб слезами умягчился, о судьбе его рыдала — сделалась еда вкуснее под Господним синим небом, на трапезе его щедрой». Как домой вернулась Роза, с той поры не постарела.

4

Киесус, Руотус — Иисус и Ирод в устаревшем произношении.

LUJAN LEIP"A

Kiesus Kaijalan jumala tuo oli kaijan kaitsijana ruman Ruotuksen talossa. Ruoja Ruotuksen em"anta pa~ni konttihin ev"asta, viisi leiv"an viipaletta, kuusi suolaista kaloa, leiv"at hannaassa homeessa, kalat kaikki vuoden vanhat. Kenp"a kontinkantajaksi? Kultaruusu, Ruojan tyt"ar. Virkahti kivelt"a Kiesus: «Miksi tuot minulle n"ait"a?» Lausui kaunis Kultaruusu: «Ev"a"at on emon panemat, itkut immen vierittam"at». Kysyi Kaijalan jumala: «Mita itket, miesten lempi?» Puikutti punainen Ruusu: «Osoa inehmon itken, koko kohtalon kovuutta». Mursi Luoja leiv"ankyrsan, pa~ni palasen kannikalle. «Siis kera pitoihin k"ay"osl» Nyrpisti nen"a"ans"a Ruusu, toki kuuli k"askij"at"a, s"oi palan hyvill"a mielin, toisen miell"a mielemm"all"a; palat on parhainta nisua, kalat kaikki vastasaadut. Ihmetteli itseksens"a. Jo kysyikin Kiesukselta. Hym"ahti hyv"a jumala: «Niin on laatu Luojan leiv"an. Min osoa inehmon itkit, sen mehustit s"arvint"asi, mink"a kohtalon kovuutta, sen sulostit suupaloja, alla taivahan sinisen, amo-Luojan atrialla.» Juoksi, joutui kohin kotia, ei ikin"a isonnut Ruusu.

Из сборника «Псалмы Святого четверга I» / Helkaoirsi"a I (1903)

УДАЧА

Так седые пели боги, бородатые ревели возле озера Округи, на пиру в избе Удачи: «У того блаженный жребий, тот схватил за косу счастье, у кого в руках уменье. У него в дому достаток, не иссякнет в бочках пиво. А Удача, тот счастливец, тот умелый землепашец, наливал в братину пива, таковое слово молвил: «Вот житье-то, вот веселье! У меня добра в избытке, да одно печалит сердце: Туони придет суровый, Куоло все под корень скосит» [5] . Только выговорил это, зазвенели колокольцы, за забором забренчали, к ним прислушался хозяин; боги тоже приумолкли. Новый гость ввалился в избу, в бороде, на шапке иней, на бровях висят сосульки; тут лучина стала гаснуть, побледнел лицом Удача. Молвил Куоло незваный: «Коль никто не привечает, сам скажу себе: с приездом!» А Удача, тот счастливец, тот умелый землепашец, чует — в жилах кровь застыла, сердце будто замирает от невыразимой муки; все ж приветливо сказал он: «Ты пожалуй к нам на праздник, пива пенного отведать». Буркнул гость заиндевелый: «Я пришел не веселиться, сам налью себе я пива». Он шагнул к гостям почетным, выпил пенную братину, говорит слова такие: «Новостей никто не спросит — сам скажу, какие вести: путь-дорога ждет Удачу, сани — увезти героя». Помертвел, поник Удача, подкосилися колени, рухнул он бессмертным в ноги, завопил истошным криком: «Не могу еще расстаться с домом добрым и с хозяйством, с молодой моей женою! Хоть на день прошу отсрочки, на одну неделю, на год!» Боги важные кивнули. Странно усмехнулся Куоло: «Мы насильно не уводим, да еще богов любимца. Что ж, мое-то время терпит». Вышел из избы Туони, за собою дверь захлопнул; не отдышится хозяин, переводят дух и гости. А Удача, тот счастливец, тот умелый землепашец, чует — в жилах кровь взыграла, сердце словно вырастает от веселья удалого; наливал в братину пива, таковое слово молвил: «Вот житье-то, вот веселье, на столах еды в избытке, да всего сильнее радость: воротиться с Туонелы [6] , видеть, как уходит Калма». Праздник шел, ковши гуляли, наполнялися, пустели. Захмелел, заснул Удача. Он в пустой избе проснулся, услыхал мороз трескучий, поглядел в окно Удача: у ворот коня увидел, смирно конь стоял в упряжке, на санях — дородный кучер, воротник тулупа поднят. Побледнели в небе звезды, утро зимнее вставало. Вспомнил он вчерашний вечер и сказал как будто в шутку: «Дом в работу — гость в дорогу! Эй, пора уж просыпаться!» Но в ответ ему — ни звука. Высек он огонь огнивом. Глянул в горницу и в сенцы и пошел наверх в светелку, где молодка почивала; громко с лестницы позвал он: «Время, милая, проснися — звезды ясные бледнеют!» Но никто не отозвался. Тут Удача, тот счастливец, тот умелый землепашец, он недоброе почуял, нехороший в жилах холод; снова в горницу вернулся, подошел к печи поближе: печь давно, видать, остыла. Снова глянул он в окошко: конь стоял как был — стеною, как гора, вздымался кучер. Вспомнил он вчерашний вечер — губы сами улыбнулись: «Хорошо тому счастливцу, кто с богами покумился». Потянулся он, зевая, да прилег в углу на лавку, порешил поспать немного; головой крутил, руками, так ворочался и эдак — сон нейдет, как ни старайся. Подскочил в сердцах Удача, осердился, заругался: «Веселей пойдет гулянье, коль гостей чуток убудет!» Отвечал холодный кучер: «Что ж, пойдем — пора в дорогу». Как узнал Удача гостя, сердце в нем захолонуло: «Получил я год отсрочки!» Гость ледовый усмехнулся: «Получил годов ты сотню, да неужто не заметил?» А Удача и не помнит, чтобы жил он после пира: «У меня сынок был малый». Говорит морозный Туони: «Умер он и похоронен, в Манале уж век лежит он». Тут Удача, тот счастливец, тот умелый землепашец, распознал богов подарок, говорил он, горько молвил: «Ни за что на свете, смертный, не садись за стол с богами! У богов пиры-то долги — быстры годы человечьи, словно колесо у прялки. Золотые дни мелькнули — всей-то жизни время вышло, молодца хребет согнулся в этих праздниках веселых, на попойках у бессмертных». Сел он в розвальни к Куоло, зазвенели колокольцы в дымке зимнего рассвета, прозвенели на проселке, на озерном льду затихли.

5

Туони, Куоло, Калма — смерть (в финском фолклоре существует несколько наименований смерти).

6

Туонела — в финской мифологии загробный мир, в царство мертвых.

TUURI

Noin ne lauloivat jiimalat, juorottivat jouhiparrat rannalla Aluen j"arven, Tuurin uudessa tuvassa: «Autuas el"am"an arpa, kun on onni ottamassa, taito k"att"a k"aytt"am"ass"a. Ei elot el"aen puutu, taarit taijoten v"ahene». Tuo oli Tuuri onnellinen, talonpoika taidollinen, kaatoi kannuhun olutta, lausui tuolla lausehella: «On eloa, on iloa, oisi kyllin kyst"a meill"a, yksi on suru syd"amen: Tuoni ankara tulevi, Kuolo kaikki koijannevi.» Senp’ on sai sanoneheksi, kuului tiuvut talvitielt"a, kulkuset kujan perilt"a; kuunteli is"anta itse, vaikenivat valta-luojat. Tungeikse tupahan vieras hyyss"a turkki, j"aass"a parta, kulmakarvat kuuralliset; pimeni tuvassa tuohus, Tuurin kasvot kalpenivat. Sanoi Kuolo kutsumaton: «Kun ei kuulu tervehdyst"a, itse tervehdin tuloni.» Tuo oli Tuuri onnellinen, talonpoika taidollinen, tunsi j"aatyv"an verens"a, syd"amens"a seisahtavan tuskasta sanattomasta; toki lausui laatuisasti: «Istunet ilon tekohon, tuoppi oltta taijotahan.» Virkahti viluinen vieras: «Tullut en ilon tekohon, otan itse olvituopin.» Astui luokse arvollisten, kannun vaahtisen kumosi, lausui tuolla lausehella: «Ei kysyt"a kuulumia, kysyn itse kuulumani: tie on tehty miehen menn"a, reki sankarin samota.» Lysmyi polvet ponnettoman, sy"oksyi jalkoihin jumalten, huuti suulla surkealla: «En jaksa erota viel"a kodistani, konnustani, luota vaimoni valion. Pyyd"an yhden p"aiv"an arm"on, yhden viikon, yhden vuoden.» Nyyk"ahtiv"at p"a"at pyh"aiset. Kuolo kummasti hymyili: «Ei miest"a v"akisin vied"a, saati veikkoa jumalten. On aika odotellani.» Astui jo tuvasta Tuoni, painoi kiinni pirtin uksen; heng"ahti is"ant"a itse, heng"ahtiv"at vierahatkin. Tuo oli Tuuri onnellinen, talonpoika taidollinen, tunsi p"aihtyv"an verens"a, syd"amensa suurentuvan riemusta remahtavasta; kaatoi kannuhun olutta, lausui tuolla lausehella: «On eloa, on iloa, p"oyd"at pantuna parasta, yks on riemu miehen riemu: tulla Tuonelta takaisin, n"ahd"a Kalman karkkoavan.» Jatkui juhla, tayttyi tuopit, tayttyi, tyhjeni samassa. — Juopui Tuuri taidollinen. Her"asi tyhj"assa tuvassa, kuuli pakkasen kurikan, ulos katsoi akkunasta: oli orhi uksen eess"a, hepo vartoi valjastettu, mies rehev"a reen per"ass"a, korkealla turkinkaulus. Kalpenivat aamut"ahdet, p"aiv"a talvinen sarasti. Muisti eilist"u iloa, sanan lausui leikill"ans"a: «Talo ty"olle, vieras tielle. Hoi, on jo her"at"a aika!» Ei "a"ant"a v"ahe"ak"an"a. Tuluksilla tulta iski. Katsoi pirtin, katsoi sintsin, jo nousi ylistupahan, miss"a nukkui nuorikkonsa; lausui p"aast"a portahien: «On aika her"at"a, armas, kalpenevat aamut"ahdet.» Vastausta ei v"ahint"a. Tuo oli Tuuri onnellinen, talonpoika taidollinen, tunsi oudoksi olonsa, verens"a v"arisev"aksi; p"a"atyi pirttihin takaisin, luokse lieden luontelihe; kivi on kylm"a kiukahassa. Pilkisti pihalle tuosta: hepo seisoi niinkuin sein"a, mies k"or"otti niinkuin k"ong"as. Muisti eilist"a muretta, hyr"ahti hymyhyn huuli: «Hyv’ on olla onnen myyr"a, kuoma julkisten jumalten.» Haukotteli haikeasti, tuosta lautsalle laseikse, p"a"atti p"aiv"an nukkuvansa; k"a"anti p"a"at"a, siirti k"atta, koetti kumpaakin sivua, ei unonen tullutkana. Kimposi koholle Tuuri, sanan kirkkahan kirosi: «Ei t"ast"a pidot parane, ellei vierahat v"ahene.» Sanoi kylm"a kyytimiesi: «Niinp"a tielle ty"ontelemme.» Tunsi Tuuri vierahansa, syd"an rinnassa s"av"ahti: «Sain ma vuoden arm"on aian.» Hyyrrepartainen hym"ahti: «Liet saanut satakin vuotta, etk"o jo erota jaksa!» Ei muista el"anehens"a Tu"uri eilist"a enemm"an: «Oli mulla poika pieni.» Haastoi Tuoni haUavainen:  «On jo kuollut, kuopattukin, miespolven Manalla maannut.» Tuo oli Tuuri onnellinen, talonpoika taidollinen, jo tunsi jumalten lahjat, lausui, synk"asti saneli: «"Alk"oh"ot sin"a ik"an"a, "alk"oh"ot juhliko jumalat kera kansan kuolevaisen! Jumaliir on juhlat pitk"at, ik"a kerke"a inehmon, nopsa niinkuin py"or"an kehr"a. P"aiv"at kultaiset kuluvi, aika armas lankeavi, k"oyrtyvi urohon selk"a noissa pitkiss"a pidoissa, jumalaisten juomingeissa.» Istui Kuolon koijasehen, kuului kulkusten helin"a h"am"ar"ass"a talviaamun; kuului viel"a viittatielt"a, j"a"alle j"arvien h"avisi.

РОГОЖКА РЯЙККЕ

Это он, Рогожка Ряйкке, показал врагам дорожку — между двух камней тропинку ночкой темною осенней показал под страхом смертным. Те дотла село спалили и народ поубивали. Дом один огонь не тронул — то Рогояскино подворье. Лишь на следующий вечер уцелевшие вернулись — кто оттуда, кто отсюда, опасаясь, озираясь, хоронясь в кустах-деревьях, к окровавленным останкам, на родное пепелище. На своем стоит пороге Ряйкке, слушает да смотрит. «Что ты, старая, здесь ищешь?» «Я ищу родную избу, где дымятся головешки». На своем стоит пороге Ряйкке бледный, как покойник. «Что глядишь, кума-касатка?» «Я гляжу на нож кровавый — кровь то деверя иль брата?» Ряйкке сын в воротах плачет, плачет, слезы утирает. «Ты о чем, сынок, рыдаешь?» «О веселом жеребенке — лишь бубенчик отыскал я». Схоронился Ряйкке в избу, затворил замки, задвижки, сам забился на лежанку: «По кому горюешь, дочка?» «По красавцу я горюю, что родить не суждено мне». Слух пошел шуршать неслышно — юркой ящеркой забегал, он с неделю полз гадюкой, через две ревел медведем: «Дом один огонь не тронул — то Рогожкино подворье!» Женка Ряйкке светлолица первой вымолвила правду: «Показал врагу дорогу, нашу тайну Ряйкке выдал!» Ряйкке рявкнул, разорался: «Врешь ты, баба, привираешь — или есть тому свидетель?» Молвит твердо женка Ряйкке: «Есть надежные улики — звезды знали, видел месяц!» Ряйкке уж не отпирался — знать, попался он с поличным; потемнел, поник плечами; снял он с матицы [7] веревку, через горницу шагает, тяжело ступает в сени, будто притолока давит. Обернулся он у двери: «Тяжкий грех, жена, прости мне — для тебя я это сделал». «Пусть тебе простит Создатель». Ряйкке дверь избы захлопнул. Постоял в сенях недолго, из сеней во двор он вышел, через двор прошел к воротам, из ворот свернул к колодцу, от колодца — прямо к лесу; темна ночь глаза затмила, на душе немое горе. На опушке оглянулся — дом родной увидел Ряйкке, звуки летние услышал, голубой дымок над баней, звон коровьих колокольцев, заскрипел колодца ворот, дверь избы приотворилась, да прошла в амбар хозяйка… Сердце в нем перевернулось от прекрасного виденья жизни трудной и блаженной на земле — краюшке черствой. Ждал минутку, две смотрел он и в утробе леса сгинул.

7

Матица — потолочная балка в избе.

R"AIKK"O R"A"AHKA

Tuo turilas, R"aikk"o r"a"ahk"a, neuvoi tien viholliselle kahden kallion lomasta, syksy-y"on"a hiljaisena; teki sen henkens"a h"ad"ass"a. Polttivat kyl"an poroksi, surmasivat suuren kansan. Yks on pirtti polttamatta, se on pirtti R"aik"on r"a"ahk"an. Tuli toisen p"aiv"an ilta. — Palasi paennehetkin yksi sielt"a, toinen t"a"alt"a, kurkistellen, kuuristellen, puita, pensaita p"alyen ruumiille veristetyille, raunoille rakkahille. R"aihk"o pirttins"a ovella katselevi, kuuntelevi. «Mit"a etsit vanha vaimo?» «Etsin kullaista kotia, l"oysin suitsevat kypenet.» R"aikk"o pirttins"a ovella kalpeana, kelme"an"a. «Mit"a katsot kuoma kulta?» «Katselen verist"a veist"a, liek"o veikon, liek"o langon.» R"aik"on poika portahalla itke"a vetistelevi. «Mit"a itket poika parka?» «Itken orhia iloista, l"oysin tiu’un tien ohesta.» Piili R"aikk"o pirttihins"a, telkes ukset, sulki salvat, istui pankkonsa per"alle: «Mit"a tytt"oni murehit?» «Miest"a kaunoista murehin, syyt"a syntym"att"om"ani.» Kuului jo salainen kuiske, sisiliskona sihisi, viikon vierren kyyn"a kulki, kuun mennen karhuna m"orisi: «Yks oli pirtti polttamatta, miksi pirtti R"aik"on r"a"ahk"an?» R"aik"on vaimo valkeuinen se sanan sanovi julki: «N"aytti tien viholliselle, neuvoi R"aikk"o piilopirtit.» R"aikk"o r"oyhke"a "ar"ahti: «Sen varsin valehteletkin! Vai onko n"akij"a ollut?» Vaimo valkea todisti: «On ollut n"akij"at vankat, t"ahdet katsoi, kuuhut kuuli.» Ei ev"annyt enempi R"aikk"o, hartiat alas jys"ahti, tunsi ilmi tullehensa; otti k"oyden orren p"a"alt"a, poikki permannon k"aveli, astui raskaasti tuvasta siltapalkin painuessa. K"a"antyi h"an ovessa kerran: «Vaimo, anna anteheksi, kun sen tein, sinua muistin.» «Luoja arm"on antakohon.» Painoi kiinni pirtin uksen. — Seisahti etehisess"a, siit"a siirsihe pihalle, pihalta ver"aj"an suulle, ver"aj"alt"a kaivotielle, kaivotielt"a korpitielle; silm"ass"ans"a y"o ikuinen, mieless"ans"a murhe mykk"a. K"a"antyi mies rajassa mets"an. — N"aki han kullaisen kotinsa, kuuli han kes"aiset "a"anet, savun saunasta sinisen, kaijankellojen kilin"an, kaivonvintin vingahduksen, tuvan uksen aukeavan, emon aittahan menev"an. Syd"an kiertyi synk"an miehen, elo kaunis kangastihe, askar autuas inehmon maan kovalla kannikalla; selsoi hetken, katsoi kaksi, mets"an korpehen katosi.

ДЕВЧОНКА ТЮРЯ

Тюря, нищая девчонка, в доме пастора подпасок, летом к мессе приходила, а служанки издевались: «Вон шагает Замарашка, платья праздничного нету!» Воротилась Тюря с плачем, ночи шила-вышивала, смётывала на омёте, со стежком, с уколом каждым в сердце таяли уколы; сшила платьице на славу и пошла в Господню церковь. А народ вокруг смеялся: «Что за Золушка явилась без жемчужных бус-сережек?» Воротилась Тюря с плачем, лето жемчуг собирала возле брода-переправы, с каждой бусиной красивой высыхало по слезинке; нанизала ожерелье и пошла в Господню церковь. Парни, стоя вдоль дороги, по цветку в ладони держат, каждый для своей зазнобы: та, что цветик молча примет, — с ней приятно прогуляться, та, что мимоходом глянет, — хороша для хоровода, та, что спрячет возле сердца, — сердце парню обещает. Только нищая девчонка, Тюря, шла в Господню церковь без цветочка. Вот бедняжка, на лужайке сидя, плачет. Шел Создатель по тропинке — что крестьянский парень с виду: «Ты о чем, девица, плачешь?» «Как не плакать, горемычной, коль я нищая девчонка, в доме пастора подпаском». «Что же ты не на гулянье»? «Как пойду я на гулянье, коль дружка у меня нету!» Протянул Господь цветочек: «У тебя дружок великий!» Вся деревня в хороводе на пригорке возле речки красной зорькою закатной; там была девчонка Тюря со своим дружком великим. В радости домой примчалась, цветик спрятала в шкатулку, а шкатулку — в изголовье, утром встала, заглянула — лепестки-то золотые! Поняла, что был за парень тот, с которым танцевала на пригорке возле речки. Больше с той поры не плачет.

TYYRIN TYTTI

Tuo oh tyhj"a Tyyrin tytti, v"ah"a paimen pappilassa, meni messuhun kes"all"a, pisti piiat pilkkojansa: «Tuossa Tyhj"at"ar tulevi vailla kirkkovaattehia.» Tuli itkien kotihin. — Yksin y"ohyet kutovi, ometassa ompelevi, joka neulan pistam"alt"a suli pistos syd"analasta; sai hamonen valmihiksi, meni Herran huonehesen. Kyseli kyl"ainen kansa: «Kuka Tuhkimo tulevi vailla Herran helmil"oit"a?» Tuli itkien kotihin. — Kes"an helmi"a ker"asi karjan kaalamo-sijoilta, joka helmelta hyv"alt"a kuivui kyynel poskip"aalt"a; p"a"arlyt rihmahan pujotti, meni Herran huonehesen. Seisoi sulhot tien ohessa kullakin k"adess"a kukka, kukin kultansa varalta; mink"a otti neiti nuori, se oli kiltti kirkkotielle, mita katseli k"adess"a, se oli kaunis karkeloihin, mink"a piilotti povelle, se oli kaupattu kananen. Tuo oli tyhj"a Tyyrin tytti kulki Herran huonehesen iIm"an kukkaa. — Impi rukka istui itkien aholla. Kulki Luoja kaijatiet"a muodossa maallisen urohon. «Mita itket impi rukka?» «Tuota vaivainen valitan, kun olen tyhj"a Tyyrin tytti, vaha paimen pappilassa.» «Miksi et mene kisahan?» «Kuinkapa mina kisahan, kun ei mulla kumppalia.» Kukan antoi armo-Luoja: «Sulho on sinulla suuri.» Karkeli kyl"ainen kansa kummulla v"alill"a vetten auringon alimenossa; siell"a Tyyrin tyhj"a tytti suuren sulhonsa keralla. Riensi riemuiten kotihin. — Kukan k"atki lippahasen, pa~ni alie p"a"analaisen, kun her"asi, avasi arkun: oli kukka kultalehti. Tuosta tunsi suuren sulhon, jonk’ oli kanssa karkeloinut kummulla v"alill"a vetten; eik"a itkenyt enempi.

СТРАННЫЙ

Странный, матушкин любимец, от рожденья испужался, ужасы повсюду видел, злых вокруг он видел духов, доброго не замечал он. Мать коров пасти послала. Воротился пастушонок, да чудной явился в избу — волос дыбом, молит-просит: «Ой, родная, не могу я, скот пасти не заставляйте! Черт стоял среди болота, леший ржал в лесу сосновом, по пятам гналися гномы, Землевик вставал из кочки!» Пастухом не быть парнишке. Посылают порыбачить. Парень с моря воротился, бледный заявился в избу, шепчет синими губами: «Страшны жители чащобы, но морской народ страшнее! Наяву я видел Турсу [8] : море надвое распалось — на мели сидел Белесый, Пустота внизу зияла!» Никакой моряк из парня. — Посылают на пожогу [9] . Воротился он с пожоги, чуть живой явился в избу, закатив глаза, поведал: «Страшны чудища морские чудища огня ужасней! Вьются гады, саламандры, ядом из огня плюются, Яга-баба зелье варит, кочергой в котле мешает!» Нет родне от парня проку: «Порешить его, пустого!» Мать расправу упредила — увела в село на праздник. Воротился сын оттуда, не посмел войти он в избу, за околицей слонялся, прятался в кустах за полем, мать нашла его в укрытье, в самом дальнем огороде. Сын ей кинулся на шею: «Ой, родимая, голубка! Лучше мне бежать отсюда, лучше этот мир покинуть и уйти в селенья Калмы, на подворья Туонелы! Страшное я вижу дома, а в деревне-то страшнее! Вурдалак стоит в воротах, Оборотень у калитки, в закоулке ждет Злосчастье, у дверей Упырь уселся». Поняла сыновню странность, догадалась про страдальца, что, родившись, испужался; заплакала, не ругала, с нежной лаской говорила: «Что ж, поди, сынок-бедняжка, отправляйся в ельник смерти, в чащу темную усопших, где лежит отец любимый, спит в избе своей подземной, где священные деревья тихую ведут беседу о покойных, об ушедших, в вековой. ночи печальной». Спрашивал отец в могиле: «Что ты плачешь, гордость рода?» «Я о том, родимый, плачу, что леса меня не любят». «Рощи песней успокоишь, как отцы и деды прежде». «Я о том, родимый, плачу, что пути мне нет на море». «Ахти [10] жертвами задобришь, как отцы и деды прежде». «Я о том, родимый, плачу, что с огнем мне не поладить». «Заключи огонь в оковы, как отцы и деды прежде». Все рыдает гордость рода. «Что ты плачешь, моя радость?» Тут открыл он свое горе: «Ох, отец, возьми меня ты, забери в поместья Калмы, с детства я остался странным, от рожденья испужался, ужасы повсюду вижу, жизнь сама — всего ужасней». Из могилы глас раздался, долетел из Туонелы: «Деды и отцы боялись — все ж положенное жили. Хоть пустынно жйзни утро вечер вечности пустынней. Избы тесны в Туонеле, узки под землею спальни, ни луны здесь нет, ни солнца, все один, один тоскуешь, червь могильный стену точит, точишь, гложешь сам себя ты в этой скуке вековечной, в тяжкой грусти и печали». Сын из Туони вернулся, воротился молчаливым навсегда в родную избу; в очаге огонь поправил, по хозяйству стал работать, иногда мурлыкал песню про лешачек в темной чаще, про русалок в синих водах; он ходил и в лес, и в море, ставил сети и капканы, прожил весь свой век как надо ни радуясь, ни печалясь, дни нанизывал за днями, будущие ли, былые, хорошие ли, худые; хорошие только помнил.

8

Турса (Турсас) — мифологическое морское чудовище.

9

Пожога — при подсечном способе земледелия лес выжигали. а затем освобожденный участок засевали.

10

Ахти — бог моря, владыка морей

TUMMA

Tuo oli tumma maammon maija syntym"ass"a s"aik"aht"anyt, n"aki kauhut kaikkialla, haltiat pahat havaitsi, ei hyvi"a ensink"an"a. Pani "aiti paimenehen. — Paimen mets"ast"a palasi, tuli outona tupahan, haasteli haralla hapsin: «Oi emoni, "al"a minua pane kaijan paimenehen! Lempo seisoi suon sel"all"a, Hiidet himui kankahalla, juuttahat j"alest"a juoksi, maasta Maahinen kohosi.» Ei pojasta paimeneksi. — Pantihin kalan kutuhun. Palasi merelt"a poika, tuli valjuna tupahan, kertoi kynnet kylmill"ans"a: «Kauhea saloilla kansa, meren kansa kauheampi! N"ain min"a Tursahan tulevan, meren kahtia menev"an, Kalpea karilla istui, Tyhj"a alla ammotteli.» Ei pojasta merelle miest"a. — Pantihin palon tekohon, Palasi palolta poika, tuli vauhkona tupahan, sanoi silmin seisovaisin: «Hirve"at meriset hirmut, tulen hirmut hirve"amm"atl Sylki kyyt kyvent"a, liskot puhui liekki"a punaista, Sy"oj"at"ar porossa keitti, Kehno k"a"anti kattilata.» Suku jo surmata saneli: «Mit"a ty"ost"a tyhj"an miehen!» Enn"atti emo etehen, kyyditti kyl"an kisoille. Palasi kyl"ast"a poika, ei tohi tupahan tulla, kujilla kuvahtelevi, piilee peltojen perill"a; l"oysi "aiti seisomasta takaiselta tanhualta. Poika kaulahan kavahti: «Ei emoni, kantajani! Paras on miiiun paeta, paras menn"a n"ailt"a mailta, menn"a Kalman karsikkohon, piill"a Tuonelan pihoillel Kolkkoja kotona n"ain ma, kamalampia kyl"ass"a! Ver"aj"all"a Vento seisoi, Vennon poika portahalla, loukossa Vahinko vaani, Kouko kohtasi ovella.» Tunsi "aiti tummaisensa, tunsi jo tuhon-alaisen syntymassa saikkyneeksi; itki, itki, ei evannyt, virkkoi, vienosti saneli: «Niin menekin, poloinen poika, mene kuolon kuusikkohon, vainajien varvikkohon, tuvan taakse taaton saaman, lempean lepotiloille, missa seisoo puut pyhaiset, hongat himmeat puhuvat ollehista, mennehista, murehessa yon ikuisen.» Taatto haudassa havasi. «Mita itket, heimon helmi?» «Tuota itken, oi isoni ei minuhun metsa mielly.» «Lehto laululla lepyta, niin teki isatkin ennen.» «Tuota itken, oi isoni, ei minusta merelle miesta.» «Ahti uhreilla aseta, niin teki isatkin ennen.» «Tuota itken, oi isoni, ei tuli minulle tuttu.» «Tuli kytke kahlehisin, niin teki isatkin ennen.» Yh"a itki heimon helmi. «Mit"a itket, oi iloni?» Tuska ilmoille ajoihe: «Oi isoni, ota minutkin kera Kalman kartanoihin, kun olen maammon tumma lapsi, syntym"ass"a s"aik"aht"anyt, n"aen kauhut kaikkialla, enin ihmisten elossa.» Nousi "a"ani nurmen alla, sana Tuonelta samosi: «S"aikkyiv"at is"atkin ennen, toki aikansa eliv"at. Autio el"am"an aaniu, Manan ilta autiompi. Pirtit on pienet Tuonelassa, maan alla kaitaiset kamarit, kuu ei loista, p"aiv’ ei paista, vksin istut, yksin astut, toukka seuloo sein"ahirtt"a, itse seulot itse"asi ik"av"ass"a ainaisessa, haikeassa, vaikeassa.» Poika Tuonelta palasi, tuli miesn"a hiljaisena, istui tuttuhun tupahan; kohenti takassa tulta, talon t"oit"a toimirteli, hymysuin hyreksi joskus sinipiioista saloilla, vellamoista veen selill"a: meni merelle, mets"ah"ankin, veti verkon, asetti ansan, niin eli ik"ans"a kaiken, ei iloiten eik"a surren, pannen p"aiv"at p"a"alletyksin niin tulevat kuin menev"at, niin paremmat kuin pahemmat; p"a"allimm"aiseksi paremmat.

Из сборника «Зимняя ночь» / Talviy"o (1905)

НОКТЮРН

Козодоя голос МОНОТОННЫЙ, полная луна в колосьях сонных, дым подсеки занавесил нивы… Летней ночью быть легко счастливым. И не радость, не печаль, не вздохи, только ряби светлые сполохи на воде и леса сумрак вечный, синь холмов и теплый ветер млечный, запах жимолости, свет и тени в облаках, где засыпает день, и шепот листьев ночи на краю я запомню и тебе спою, чудо мое летнее, лесное, красота- венок дубовый, юный. Сердце ждет, сливаясь с тишиною и луной, из них слагая руны. За блуждающими огоньками больше не бегу — здесь, под руками, счастье. Жизнь круженье усмиряет, флюгер спит, и время замирает. Предо мною сумеречный путь в неизвестное, куда-нибудь.