Моё лучшее стихотворение

1960

Валентин Берестов Сердцевина

Как-то в летний полдень на корчевье Повстречал я племя пней лесных. Автобиографии деревьев Кольцами написаны на них. Кольца, что росли из лета в лето, Сосчитал я все до одного: Это — зрелость дерева, вот это — Юность тонкоствольная его. Ну, а детство где же? В середину, В самое заветное кольцо, Спряталось и стало сердцевиной Тонкое смешное деревцо. Ты — отец. Так пусть же детство сына Не пройдет перед тобой, как сон. Это детство станет сердцевиной Человека будущих времен.

1954

Виктор Боков «Отыми соловья от зарослей…»

Отыми соловья от зарослей, От родного ручья с родником — И искусство покажется замыслом, Неоконченным черновиком. Будет песня тогда соловьиная Будто долька луны половинная, Будто колос, налитый не всклень. А всего и немного потеряно — Родничок да ольховое дерево, Дикий хмель да прохлада и тень!

1954

Константин Ваншенкин Сердце

Я заболел. И сразу канитель: Известный врач, живущий по соседству, Сказал, что нужно срочно лечь в постель, Что у меня весьма больное сердце. А я не знал об этом ничего. Какое мне до сердца было дело? Я попросту не чувствовал его, Оно ни разу в жизни не болело. Оно жило невидимо во мне, Послушное и точное на диво. Но все, что с нами было на войне, Все сквозь него когда-то проходило. Любовь, и гнев, и ненависть оно, Вобрав в себя, забыло про усталость. И все, что стерлось в памяти давно, Все это в нем отчетливым осталось. Но я не знал об этом ничего. Какое мне до сердца было дело? Ведь я совсем не чувствовал его, Оно ни разу даже не болело. И, словно пробудившись наконец, Вдруг застучало трепетно и тяжко, Забилось, будто пойманный птенец, Засунутый, как в детстве, под рубашку. Он рвался, теплый маленький комок, Настойчиво и вместе с тем печально, И я боялся лечь на левый бок, Чтобы его не придавить случайно… Светало… За окошком, через двор, Где было все по-раннему пустынно, Легли лучи. Потом прошел шофер И резко просигналила машина. И стекла в окнах дрогнули, звеня, И я привстал, отбросив одеяло, Хоть это ждали вовсе не меня И не меня сирена вызывала. Открылась даль в распахнутом окне, И очень тихо сделалось в квартире. И только сердце билось в тишине, Чтоб на него вниманье обратили. Но гул метро, и дальний паровоз, И стук буксира в Химках у причала — Все это зазвучало, и слилось, И все удары сердца заглушало. Верней, не заглушало, а в него, В певучий шум проснувшейся столицы, Влились удары сердца моего, Что вдруг опять ровнее стало биться. Дымки тянулись медленно в зенит, А небо все светлело и светлело, И мне казалось — сердце не болит, И сердце в самом деле не болело… …Ты слышишь, сердце? Поезда идут. На новых стройках начаты работы, И нас с тобой сегодня тоже ждут, Как тот шофер в машине ждет кого-то. Прости меня, что, радуясь, скорбя, Переживая горести, удачи, Я не щадил, как следует, тебя… Но ты бы сердцем не было иначе.

1952

Сергей Васильев Голубь моего детства

Прямо с лёта, прямо с хода, поражая опереньем, словно вестник от восхода, он летит в стихотворенье. Он такой, что не обидит, он такой, что видит место, — он находит для насеста самый лучший мой эпитет. И ворчит, и колобродит, и хвостом широким водит, и сверкает до озноба всеми радугами зоба. Мне бы надо затвориться, не пускать балунью-птицу, но я так скажу: ни разу птицам не было отказу! С милым гостем по соседству любо сердцу и перу!.. Встань, далекий образ детства, белый голубь на ветру. …Было за полдень. В ограду на саврасом жеребце въехал всадник с мутным взглядом на обветренном лице. Всадник спешился. Оставил у поленницы коня и усталый шаг направил сразу прямо на меня. И, оправя лопотину [1] , он такую начал речь: «Понимаешь, парень, в спину угодила мне картечь. Понимаешь… мне того… Плоховато малость. Понимаешь… жить всего ерунду осталось. Воевал я не за этим!..» Он придвинулся ко мне, и я в ужасе заметил кровь на раненой спине. Я — от страха в палисадник, пал в крыжовник и реву… Только вижу: бледный всадник опустился на траву. Только вижу, как баранья шапка валится на чуб, только слышу, как страданья улетают тихо с губ. Мне, конечно, стало горько, стало тягостно до слез — я к нему из-за пригорка, побеждая страх, пополз. «Понимаю, — говорю,— понимаю дюже… Может, спину, — говорю,— затянуть потуже? Понимаю, — говорю, — но куда ж деваться?» (Говорю, а сам горю — не могу сдержаться.) Теребя траву руками, всадник веки опустил и, тяжелую, как камень, чуя смерть, заговорил: «Ты челдон, и я челдон. Оба мы челдоны… Положи свою ладонь на мои ладони. Слышишь, сполохи гудут по всему заречью — беляки по нашим бьют рассыпной картечью. На семнадцать верст окрест белые в селеньях, так что, кроме этих мест, нашим нет спасенья. Я, родной мой, прискакал на заимку эту, чтобы дать своим сигнал, если белых нету. Мы бы стали по врагу бить из-за прикрытья… Понимаешь, не могу дальше говорить я». Было душно. К придорожью медом веяло с гречих. Всадник вздрогнул страшной дрожью, отвернулся — и затих. Я, конечно, понял сразу то, что он не досказал. И решил, как по приказу: надо выбросить сигнал! Я — домой. Комод у входа. Открываю я комод! Вижу: в ящиках комода — свалка, черт не разберет! В верхнем пусто. В среднем тесно. В нижнем? В ворохе тряпья теткин шелковый воскресный полушалок вижу я! Мне не жалко полушалка — разрываю пополам! Полушалка мне не жалко… На чердак бегу. А там со своей подругой вместе, боевой и злой на вид, на березовом насесте голубь мраморный сидит! «Что ж! — кричу, — послужим, дядя! Повоюем на лету!» И, багровый клок приладя к голубиному хвосту, я свищу: «Вали на волю!» И пошел винтить трубач по воздушному по полю, по кривой рывками вскачь! То петлями, то кругами, то в разлете холостом! И багровый шелк, как пламя, За его густым хвостом. То на выпад, то на спинку, то как ястреб от ворон!.. Вихрем прибыл на заимку партизанский эскадрон. Солнце падало. Смеркалось. Скрылись белые за мыс. Восемь раз разбить пытались — восемь раз стекали вниз. Над заимкой тучи плыли. У заката на виду люди всадника зарыли под калиною в саду. И поставили подсолнух у него над головой. И не дрогнул тот подсолнух, и стоял, как часовой. А когда дневное лихо заступили тьма и тишь, эскадрон ушел по тихой дальним бродом за Иртыш. И не мог я наглядеться На подсолнух ввечеру. О далекий образ детства белый голубь на ветру!

1

Лопотина — по-сибирски: верхняя одежда.

1934

Евгений Винокуров Синева

Меня в Полесье занесло. За реками и за лесами Есть белорусское село — Все с ясно-синими глазами. С ведром, босую, у реки Девчонку встретите на склоне. Как голубые угольки, Глаза ожгут из-под ладони. В шинельке — видно, был солдат! — Мужчина возится в овине. Окликни, он поднимет взгляд, Исполненный глубокой сини. Бредет старуха через льны С грибной корзинкой и с клюкою, И очи древние полны Голубоватого покоя. Пять, у забора, молодух — Судачат, ахают, вздыхают. Глаза — захватывает дух! — Так синевой и полыхают. Девчата? Скромен их наряд, Застенчивые чаровницы, Зардевшись, синеву дарят, Как драгоценность, сквозь ресницы.

1955

Андрей Вознесенский Параболическая баллада

Судьба, как ракета, летит по параболе Обычно — во мраке, и реже — по радуге. Жил огненно-рыжий художник Гоген. Богема, а в прошлом торговый агент. Чтоб в Лувр королевский попасть из Монмартра, Он дал кругаля через Яву с Суматрой! Унесся, забыв сумасшествие денег, Кудахтанье жен, духоту академий. Он преодолел тяготенье земное. Жрецы гоготали за кружкой пивною: «Прямая — короче, парабола — круче. Не лучше ль скопировать райские кущи?» А он уносился ракетой ревущей Сквозь ветер, срывающий фалды и уши, И в Лувр он попал не сквозь главный порог — Параболой гневно пробив потолок! Идут к своим правдам, по-разному храбро, Червяк — через щель, человек — по параболе. Жила-была девочка рядом в квартале. Мы с нею учились, зачеты сдавали. Куда ж я уехал! И черт меня нес Меж грузных тбилисских двусмысленных звезд! Прости мне дурацкую эту параболу. Простывшие плечики в черном парадном… О, как ты звенела во мраке вселенной Упруго и прямо — как прутик антенны! А я все лечу, приземляясь по ним — Земным и озябшим твоим позывным, Как трудно дается нам эта парабола!.. Сметая каноны, прогнозы, параграфы, Несутся искусство, любовь и история — По параболической траектории! В сибирской весне утопают калоши… А может быть, все же прямая — короче?

1959

Александр Гатов Встреча

Хотя миновало полвека, Я помню ту встречу, тот поезд, В котором восставших матросов Судить из Одессы везли. Я с мамой в толпе на перроне, На харьковском душном вокзале. В руках у нас красные астры, И боль и тревога в сердцах. Товарных вагонов оконца В железных решетках; за ними Простые крестьянские лица, Усталы, небриты они… И золотом на бескозырках — «…Потемкин Таврический». Люди, Поднявшие красное знамя! «Герои», — я слышу вокруг. И вот через головы стражи Цветы полетели в оконца. И жесткие руки в оковах Обратно бросают цветы. И радость в глазах у матросов: — Спасибо! Товарищи! Братья! — А стражники курят спокойно: Цветы, мол. Не бомбы. Пускай… Гудок паровоза. Вагоны Осями скрипят, шевелятся. На север, где будет расправа! — Прощайте! Мужайтесь, друзья! — Держу я ту астру, что бросил Потемкинец через решетку — Усатый, с бровями ржаными, С огнем и смешинкой в глазах. И долго хранил я подарок. И, в бурях Октябрьских встречая Матросов с оружьем, в бушлатах, В их грозные лица смотрел. Казалось, что встречу я друга, Который ребенку когда-то, Мне бросил ту красную астру — Дар сердца и мужества зов.

1955

Михаил Годенко Лучшее имя

Ты ножками сучишь кривыми, Лепечешь что-то иногда… Как назову, Какое имя Тебе вручу на все года? Есть много их — Хороших, разных. Какое выбрать? Помоги. Одни веселые, как праздник, Другие — буднично строги. Одни всем миром володеют, Другие, что ручей, скромны. Одни тускнеют и бледнеют, Уйдя в глубины старины. Другие, вырвавшись оттуда, Опять сверкают, как родник. Есть имя — песня, имя — чудо, — Какое выбрать мне из них? Новейших есть имен немало, Есть выходцы из дальних стран… Я одарю тебя, пожалуй, Коротким именем Иван. Оно всех ближе, Всех роднее. В нем сила русская и ум, В нем сказки деда-чародея, Колосьев звон, Дубравы шум. В нем океана гул, В нем сеча И пахаря нелегкий шаг, Большое сердце человечье И правде верная душа. В нем Пресня стойкая, И Зимний, И волжский взнузданный поток… Достойное я выбрал имя, Не урони его, сынок!

1957

Виктор Гончаров Раздумье

Мне кажется, я в сотый раз рожден, А вспомнить не могу Те, прежние свои существованья, Но что-то все же знаю я, И это «что-то» здесь, в моей груди, Живет, ворочается, тяжело вздыхает. Припомнить что-нибудь? Нет, это безнадежно, Вот разве только сны. Они меня измучили — Одно и то же снится каждый раз. Одно и то же… Будто на скале я высек мамонта. И сотни две людей, одетых в шкуры, Гортанным криком славили меня. Предела их восторгу не было. И то, что я не смог изобразить На каменном холсте, Воображение людей дорисовало. Царапина художника на камне Для них была открытием вселенной, И люди видели, Как билось солнце на бивне мамонта, Как кровь течет из мамонтовых ран И как из глаз затравленной чудовищной горы Стекают каменные слезы мамонта, Беспомощности слезы… Я славил человека. Он стал сильнее зверя. Далекий сон, он радует меня. И люди в шкурах, Люди в рваных шкурах… Я жил когда-то, жил когда-то я! Припомнить что-нибудь?.. Вот разве только сны… Сикстинская капелла. Дивный свет, Расписан мною потолок и стены. Художник я. Старик уже, старик… Шесть лет последних Отдал я этой росписи. И суд господний, Страшный суд идет. Все жизненно До ощущенья боли — И ад и рай, И божья неподкупность. А то, что я не смел изобразить, Воображение людей дорисовало, И славила толпа Мой многолетний труд Художника, Увидевшего в боге человека! Я жил когда-то, жил когда-то я! Что будет сниться мне из этой жизни? Что? Скала… самой природой, Дождями, солнцем, холодом, ветрами Изображен встающий человек. Я как художник Освободил его от злых нагромождений, Все сдержанно, Все грубо, Ощутимо, В намеке все, Предельно скупо все! А то, что я не стал изображать, Воображение людей дорисовало. Величием своим испуган человек. Он поднимается. Он удивлен собой. Из рук его летят ночные звезды — Росинки светлые, В безвременье! В бесчисленность светил! За много, очень много километров Он видится таким богатырем, Перед которым бог — ничтожество, Перед которым — бога нет. А люди дорисовывают сами Свое величие. И гордость за собственное «я» Горит в глазах людей. И каждый понимает, что он велик И прост, И неподкупен И горд собой, И мир в его руках! Победа человека над собой Мне будет сниться, Когда в сто первый раз Я появлюсь на свет И вновь возьму резец или палитру, Чтобы из гор, из рек, из звезд ночных Воссоздавать черты сынов земли, Чтобы резцом и светом Славить человека! …Мне кажется, я снова буду жить.

1961

Владимир Гордиенко Атака

Помню только о том, как в солдатской цепи разноликой я горланил «ура!» и сорвал себе голос от крика. О, когда б не оно — громовое российское слово, нам бы лечь и молчать перед силой огня ножевого. Жаль, что так и не смог проследить я за каждой деталью, устремившись вперед через поле, побитое сталью. Но в горелой деревне, которую мы штурмовали, востроглазый мальчишка скрывался в каком-то подвале. И сквозь толщу стены из удачно отысканной щели мальчуган рассмотрел то, что мы различить не успели. Желваки он приметил на вражеских лицах смятенных, нервный тик офицера и бледность его подчиненных. Нашу злость разглядел и увидел, как слева и справа люди падали, вздрогнув, на быстро буревшие травы. Я же мчался вперед, поглощенный движеньем всецело. Помню только «ура!», что гремело, гремело, гремело. Помню только «ура!». Вы меня извините за это. Однотонность такая, увы, не заслуга поэта. Не большая беда, если крик тот забудется даже, стал мальчишка мужчиной и все подетальней расскажет. Впрочем, не было б слов, да и сам бы он выжил едва ли, если б мы в свое время натужно «ура!» не кричали.

1959

Юрий Гордиенко Рикша

Трубил, трубил, трубил рожок, двоились уличные дали, дымясь, асфальт подошвы жег, мелькали стертые сандальи, холодным потом рикша мок и целый день, в тоске ли, в злобе ль, бежал… и убежать не мог из полированных оглобель.

1946

Сергей Городецкий Горюшко