Моё лучшее стихотворение

Без призора ходит Горе От одной избы к другой, И стучит в окно к Федоре, Старой сватье дорогой: — Отвори, Федорушка, Отвори скорей! Это я тут, Горюшко, Плачу у дверей. — Нет с Федорой разговора, Ты мне, Горе, не родня! Хлеба горы, денег ворох Получила с трудодня. Горе шасть в другую хату, Где в окошках шум и свет, И стучится в двери к свату, Другу прежних, горьких лет: — Приюти, Егорушка, Сватьюшку свою! Это я тут, Горюшко, У дверей стою! У Егора с Горем ссора: — Уходи от хаты прочь! За колхозного шофера Выдаю я замуж дочь. Горе плачет, пот струится По костлявому лицу, И в окно оно стучится К многодетному отцу: — Отвори, Сидорушка, Пропусти в жилье! Ты ведь помнишь Горюшко Вечное свое! — В Красной Армии три сына. В школу отдал дочек трех. Тут седьмые октябрины! Не марай ты мой порог! — Что с народом приключилось? Не видало отродясь!..— Горе лужицей расплылось, Солнце высушило грязь.

1937

Николай Грибачев Своему сердцу

Сердце мне сказало: я устало, Не кори меня и не суди, Вспомни, как нас в жизни помотало, Глянь, какие дали позади. Пусть тебя не соблазняют схватки, Не влекут бессонные дела — Знаешь сам, что нервы не в порядке, Что в крови убавилось тепла. Что хотел бы к тем, кто помоложе, Да не можешь дотянуться в ряд. Сдал, видать, отяжелел, похоже, В землю стал расти, как говорят… Сердце, ты напрасно разболталось, Хоть и нету дыма без огня; Подожди, повремени-ка малость, Помолчи и выслушай меня. Не святой глупец и не ханжа я, И какая б ни была она, Жизнь моя мне вовсе не чужая, А своя, и позарез нужна. Только как ты ни кричи об этом И в какой ни уличай вине, Не хочу тащиться за кюветом, От большой дороги в стороне. Не могу стоять затылком к бою, Перед новым делом быть в долгу, С ненавистью давней и любовью — Плачь не плачь — проститься не могу. На усталость жалобой моею, Выходом из строя хоть на миг Огорчить друзей моих не смею И врагов порадовать моих. Значит, бейся, сколько можешь биться, А когда почувствуешь беду, Не проси меня остановиться — Можешь разрываться на ходу!..

1943–1955

Евгений Долматовский

Дело о поджоге рейхстага Ты помнишь это дело о поджоге Рейхстага? Давний тридцать третий год… Огромный Геринг, как кабан двуногий, На прокурорской кафедре встает. Еще не взят историей к ответу, Он хочет доказать неправду свету: «Рейхстаг большевиками подожжен!» Но вот пред всеми — смуглый, чернобровый — Встал подсудимый. Чистый и суровый, Он в кандалах, но обвиняет — он! Он держит речь, неистовый болгарин. Его слова секут врагов, как жгут. А воздух так удушлив, так угарен — На площадях, должно быть, книги жгут. …В тот грозный год я только кончил школу. Вихрастые посланцы комсомола Вели метро под утренней Москвой. Мы никогда не видели рейхстага. Нас восхищала львиная отвага Болгарина с могучей головой. Прошло немало лет. А в сорок пятом Тем самым, только выросшим, ребятам Пришлось в далеких побывать местах. Пришлось ползти берлинским зоосадом… «Ударим зажигательным снарядом!» «Горит рейхстаг! Смотри, горит рейхстаг!» Прекрасный день — тридцатое апреля. Тяжелый дым валит из-за колонн. Теперь — не выдумка — на самом деле Рейхстаг большевиками подожжен!

1947

Николай Доризо Баллада о смеющемся мальчике

Косы, заплетенные короною, Ни морщинки на высоком лбу… Принесли ей с фронта похоронную — Вдовью, безысходную судьбу. Ахнула, потом заголосила, Тяжело осела на кровать, Все его, убитого, просила Пожалеть детей, не умирать. Люди виновато подходили, Будто им в укор ее беда. Лишь один жилец во всей квартире Утром встал веселый, как всегда. Улыбнулся сын ее в кровати, Просто так, не зная отчего. И была до ужаса некстати Радость несмышленая его. То ли в окнах сладко пахла мята, То ли кот понравился ему, — Только он доверчиво и свято Улыбался горю своему… Летнее ромашковое утро. В доме плачет мать до немоты. Он смеялся, значит, это мудро, Это как на трауре цветы!.. И на фронте, средь ночей кромешных, Он таким вставал передо мной — Краснощекий, крохотный, безгрешный, Бог всесильной радости земной. Приходил он в тюрьмы без боязни На забавных ноженьках своих, Осенял улыбкой перед казнью Лица краснодонцев молодых. Он во всем: в частушке, в поговорке, В лихости народа моего. Насреддин и наш Василий Теркин — Ангелы-хранители его!..

1957

Иван Доронин Весенняя любовь

Ой, цвети, Цвети, кудрявая рябина, Наливайтесь, грозди, Соком вешним. Я на днях, На днях у дальнего овина Целовалась С миленьким нездешним! Все было хорошо, Так хорошо — И блузы синий цвет, И запах тополей. Он из города, Ко мне пришел, Я — с полей! Он сказал: «Вернулся я к покосу, Будем травы На лугах косить…» И все гладил, Гладил мою косу, На руках По ржам меня носил! Ой вы, ржи, Зеленые вы ржи, Мне бы с вами жить, Озелениться мне бы! Я люблю смотреть, Как ваша ширь дрожит Под солнечною гладью Неба. Жаворонок, Выше, Громче, Громче, Выше надо мной! Сердце просит, Сердце хочет Захлебнуться Майскою волной! Знаю, Скоро На широкой ниве Будут косы В золоте звенеть. На деревне Нет меня красивей, На деревне Нет меня дельней! Ой, цвети, Цвети, кудрявая рябина, Наливайтесь, грозди, Соком вешним. Я намедни, Я намедни у овина Целовалась С миленьким нездешним!

1921

Андрей Досталь Ты меня сделай красивой

Я пришел Из озерного края, Эту землю Всем сердцем любя. А земля, Она словно живая, Просит И молит тебя: — Человек! Ты одень Меня парками, Легкой, Шумящей листвой. — Человек! От пустынь Мне жарко, Ты наполни их Светлой водой. — Человек, Я затерта льдами, Поднимись, Растопи их вокруг. Чтобы льды Зацвели садами, Зашумели На талом ветру… — Человек! Я отдам тебе силу Своих гор, Своих недр, Своих рек. Только ты меня Сделай красивой, Только ты меня Сделай счастливой. Ведь на то Ты и есть Человек!

1957

Павел Дружинин Про луну

Слыхал я всякие слова О том, что будет и что было, И что луна давно мертва, И что она давно остыла. Пусть так. Но я люблю луну, И чувство к ней мое добреет. И я не ставлю ей в вину, Что нас луна совсем не греет. Светла, кругла. И я про то Одно могу сказать — ответить: Спасибо ей уж и за то, Что иногда ночами светит. И как становится свежо, Когда, катясь с небесной кручи, Луна серебряным ножом Разрежет сумрачные тучи. Люблю меж каменных громад По тихим переулкам шляться И за углами невпопад С луной наедине встречаться. Смотря на этот яркий круг Невозмутимым детским оком, Я иногда припомню вдруг О невозвратном и далеком. О нежном лепете весны, О том, что в юности случалось, Когда в сиянии луны Со мною милая встречалась. Была любовь, была весна, И кто бы мог поверить в это, Что чародейница-луна — Давно остывшая планета!

1935

Юлия Друнина Зинка

1

Мы легли у разбитой ели. Ждем, когда же начнет светлеть. Под шинелью вдвоем теплее На продрогшей, гнилой земле. — Знаешь, Юлька, я — против грусти, Но сегодня она не в счет. Дома, в яблочном захолустье, Мама, мамка моя живет. У тебя есть друзья, любимый, У меня — лишь она одна. Пахнет в хате квашней и дымом, За порогом бурлит весна. Старой кажется: каждый кустик Беспокойную дочку ждет… Знаешь, Юлька, я — против грусти, Но сегодня она не в счет. Отогрелись мы еле-еле. Вдруг приказ: «Выступать вперед!» Снова рядом, в сырой шинели Светлокосый солдат идет.

2

С каждым днем становилось горше. Шли без митингов и знамен. В окруженье попал под Оршей Наш потрепанный батальон. Зинка нас повела в атаку. Мы пробились по черной ржи, По воронкам и буеракам Через смертные рубежи. Мы не ждали посмертной славы — Мы хотели со славой жить. …Почему же в бинтах кровавых Светлокосый солдат лежит? Ее тело своей шинелью Укрывала я, зубы сжав… Белорусские ветры пели О рязанских глухих садах.

3

— Знаешь, Зинка, я — против грусти, Но сегодня она не в счет. Где-то, в яблочном захолустье, Мама, мамка твоя живет. У меня есть друзья, любимый, У нее ты была одна. Пахнет в хате квашней и дымом, За порогом стоит весна. И старушка в цветастом платье У иконы свечу зажгла. …Я не знаю, как написать ей, Чтоб тебя она не ждала?!

1944

Евгений Евтушенко Свадьбы

О свадьбы в дни военные! Обманчивый уют, слова неоткровенные о том, что не убьют… Дорогой зимней, снежною сквозь ветер, бьющий зло, лечу на свадьбу спешную в соседнее село. Походочкой расслабленной, с челочкой на лбу вхожу, плясун прославленный, в гудящую избу. Наряженный, взволнованный, среди друзей, родных сидит мобилизованный растерянный жених. Сидит с невестой Верою, а через пару дней шинель наденет серую, на фронт поедет в ней. Землей чужой, не местною, с винтовкою пойдет, под пулею немецкою, быть может, упадет… В стакане брага пенная, но пить ему невмочь. Быть может, ночь их первая — последняя их ночь. Глядит он опечаленно и — болью всей души — мне через стол отчаянно: «А ну давай пляши!» Забыли все о выпитом, все смотрят на меня, И вот иду я с вывертом, подковками звеня. То выдам дробь, то по полу носки проволоку. Свищу, в ладоши хлопаю, взлетаю к потолку. Висят на стенках лозунги, что Гитлеру — капут, а у невесты — слезоньки горючие текут. Уже я измочаленный, Уже едва дышу… «Пляши!» — кричат отчаянно, и я опять пляшу… Ступни как деревянные, когда вернусь домой, но с новой свадьбы пьяные являются за мной. Отпущен еле матерью, на свадьбы вновь гляжу и вновь у самой скатерти вприсядочку хожу. Невесте горько плачется. Стоят в слезах друзья. Мне страшно. Мне не пляшется. Но не плясать нельзя…