Моё лучшее стихотворение

1955

Александр Жаров Заветный камень

Холодные волны вздымает лавиной Широкое Черное море. Последний матрос Севастополь покинул, Уходит он, с волнами споря… И грозный соленый бушующий вал О шлюпку волну за волной разбивал… В туманной дали Не видно земли. Ушли далеко корабли. Друзья-моряки подобрали героя. Кипела вода штормовая… Он камень сжимал посиневшей рукою И тихо сказал, умирая: «Когда покидал я родимый утес, С собою кусочек гранита унес — Затем, чтоб вдали От крымской земли О ней мы забыть не могли. Кто камень возьмет, тот пускай поклянется, Что с честью носить его будет. Он первым в любимую бухту вернется И клятвы своей не забудет. Тот камень заветный и ночью и днем Матросское сердце сжигает огнем… Пусть свято хранит Мой камень гранит — Он русскою кровью омыт». Сквозь бури и штормы прошел этот камень, И стал он на место достойно… Знакомая чайка взмахнула крылами, И сердце забилось спокойно. Взошел на утес черноморский матрос, Кто родине новую славу принес. И в мирной дали Идут корабли Под солнцем родимой земли.

1943–1945

Павел Железнов Учитель

Тот, кто с ним говорил хоть недолго, помнит волжский его говорок. Человек этот был, словно Волга, вдохновенно могуч и широк. Я лицо его знал по портретам, наизусть заучил все черты. В кабинет его, залитый светом, привели меня детства мечты… Помню, как у дверей его дома, на ступенях стоял, сам не свой, задыхаясь, как после подъема на вершину горы снеговой… Помню, как обжигающей искрой промелькнула в сознании мысль: «Неужели он рядам, так близко и мечты наконец-то сбылись?» Вот басит с удареньем на «о» он, кто Чехова знал и Толстого. Я понять не могу ничего и ответить не в силах ни слова. Вот сидит он, чью руку не раз пожимал с уважением Ленин… Я боюсь, что проснусь я сейчас где-нибудь на вокзальной ступени… Вдруг, смотрю — он усы распушил молодою улыбкой сердечной и, спросив меня: — Куришь, конечно? — папиросой большой угостил. Незаметно волненье мое с папиросным рассеялось дымом. И, как будто не с Горьким Максимом, а с товарищем старшим, любимым, говорю про житье, про бытье. О скитаньях своих рассказал, о работе в порту, в Ленинграде, и стихи — ожидая похвал — прочитал нараспев по тетради. Думал — скажет сейчас: «Хорошо!» — по плечу с одобреньем похлопав. Но, как мастер подручному: — Плохо! — он сказал, нажимая на «о». Показал, как расставить слова, чтоб строка зазвенела струною. Но не просто секрет мастерства — смысл работы раскрыл предо мною: — Поэт говорил во время 'oно с друзьями, со своей семьей. Сегодня он, ст'oя у микрофона, со всей говорит Землей! Врывается голос во все квартиры, сразу во все этажи. Поэт должен быть эхом мира, а не нянькой своей души! Поэт должен работать, так сердце свое настроив, чтоб в дни трудовых и военных атак людей превращать в героев!.. (.) Тот, кто с ним говорил хоть недолго, выходил полный сил на порог. Человек этот был, словно Волга, вдохновенно могуч и широк!

1951

Василий Журавлев Старый карагач

Повсюду степь! Степь без конца и края шумит, волной пшеничною играя да табуны ветров пуская вскачь. И вдруг над марью поля золотого, над изобилием зерна литого раскинул руки старый карагач. Он, как колхозник, посреди пшеницы встал, чтоб целинной нивой подивиться да поразмыслить в поле кой о чем. И ничего, что в пыльном он наряде и что сухие ветви, словно пряди седых волос, застыли над плечом. Все ничего! Да только вот в просторы врываются ревущие моторы. И карагач уже в кольцо зажат. А под его полою карагачата — смешные, несмышленые внучата — стоят да каждым листиком дрожат. И старый карагач, почти неистов, вдруг застонал, заслышав трактористов: — Ребята! А нельзя ли стороной пообойти мои владенья эти?! Сердечные, хоть совесть поимейте, ведь я здесь все же житель коренной!.. И трактористы, утопая в гуле, свои машины в сторону свернули, оставив за собой одно жнивье. И карагач, опять поля лаская, куражится, на волю выпуская потомство плодовитое свое.

1956

Вера Звягинцева К портрету матери

Вот предо мною портрет твой с лицом исхудалым, Мальчик сидит на руках у тебя годовалый. Сумрак предгрозья. Восьмидесятые годы. Первые поиски правды, добра и свободы. В комнатах низких до света дымят папиросы. Слухи о стачках. Студенткою русоволосой, Глядя задумчиво на облака заревые, Имя Ульянова ты услыхала впервые. Машенькой звали тебя. Называла б я мамой, Да не успела — потух огонек неупрямый. Мне рассказали, как ты, озоруя, бывало, Так же вот с крыш леденцы голубые сбивала, Как ты читала стихи детворе на деревне, Как рисовала ты небо, пруды и деревья. Короток был твой часок небогатый девичий, Дальше — заботы, да горе, да чинный обычай. …Сколько могил на елецких, на курских кладбищах! Прыгают птицы по плитам, чирикают, свищут. Сколько осталось в шкатулках отчаянных писем! Что это здесь, на подчаснике, — слезы иль бисер? Розы из бисера — бедная женская слава; Дальше — январские проруби, петли, отрава… Часто, когда по асфальту я звонко шагаю, Память, как слезы, мне на душу вдруг набегает. Я вспоминаю товарищей — женщин погибших, Нашего воздуха ртом пересохшим не пивших, Душные спальни-бараки и труд непосильный. Свод каземата мне видится, сумрак могильный, Синие губы закушены… Окрик жандармов… Сестры! Земной вам поклон от сестер благодарных! Ты умирала, заброшена, в горнице темной, Не в каземате, но в мира темнице огромной. …В заросли трав я могилы твоей не нашла, Только метелку душицы к губам поднесла, Думая: если бы, если бы ты поглядела, Как нас волной подхватило высокое дело, Как, просыпаясь, я счастлива дружбой, работой, Как я волнуюсь одною с отчизной заботой. Небо над нами качается деревом звездным, Вместе б идти нам с тобой по равнинам морозным! Мы бы с тобою, наверно, товарками стали, Вместе бы мы «По военной дороге» певали. …Ты мне оставила старый некрасовский том. Слышу твой голос в напеве угрюмом, простом, Вот раздвигаются губы твои на портрете. Верно, ты знала на память «Крестьянские дети». Тени тихонько ложатся на впалые щеки, Спи, — я дышу за двоих нашим ветром высоким.

1940

Михаил Зенкевич Найденыш

Пришел солдат домой с войны, Глядит: в печи огонь горит, Стол чистой скатертью накрыт, Чрез край квашни текут блины, Да нет хозяйки, нет жены! Он скинул вещевой мешок, Взял для прикурки уголек. Под печкой, там, где темнота, Глаза блеснули… Чьи? Кота? Мышиный шорох, тихий вздох… Нагнулся: девочка лет трех. — Ты что сидишь тут? Вылезай. — Молчит, глядит во все глаза Пугливее зверенышка. Светлей кудели волоса, На васильках — роса — слеза. — Как звать тебя? — Аленушка. — А дочь ты чья?— Молчит… — Ничья. Нашла маманька у ручья За дальнею полосонькой, Под белою березонькой. — А мамка где? — Укрылась в рожь, Боится, что ты нас убьешь… — Солдат воткнул в хлеб острый нож, Оперся кулаком о стол, Кулак свинцом налит, тяжел. Молчит солдат, в окно глядит, Туда, где тропка вьется вдаль. Найденыш рядом с ним сидит, Над сердцем теребит медаль. Как быть? В тумане голова. Проходит час, а может, два. Солдат глядит в окно и ждет: Придет жена иль не придет? Как тут поладишь, жди не жди… А девочка к его груди Прижалась бледным личиком, Дешевым блеклым ситчиком… Взглянул: у притолки жена Стоит, потупившись, бледна… — Входи, жена! Пеки блины. Вернулся целым муж с войны. Былое порастет быльем, Как дальняя сторонушка. По-новому мы заживем, Вот наша дочь — Аленушка!

1955

Вера Инбер Пять ночей и дней

На смерть Ленина

И прежде чем укрыть в могиле Навеки от живых людей, В Колонном зале положили Его на пять ночей и дней… И потекли людские толпы, Неся знамена впереди, Чтобы взглянуть на профиль желтый И красный орден на груди. Текли. А стужа над землею Такая лютая была, Как будто он унес с собою Частицу нашего тепла. И пять ночей в Москве не спали Из-за того, что он уснул. И был торжественно-печален Луны почетный караул.

1924

Михаил Исаковский Враги сожгли родную хату…

Враги сожгли родную хату, Сгубили всю его семью. Куда ж теперь идти солдату, Кому нести печаль свою? Пошел солдат в глубоком горе На перекресток двух дорог, Нашел солдат в широком поле Травой заросший бугорок. Стоит солдат — и словно комья Застряли в горле у него. Сказал солдат: «Встречай, Прасковья, Героя — мужа своего. Готовь для гостя угощенье, Накрой в избе широкий стол — Свой день, свой праздник возвращенья К тебе я праздновать пришел…» Никто солдату не ответил, Никто его не повстречал, И только теплый летний ветер Траву могильную качал. Вздохнул солдат, ремень поправил, Раскрыл мешок походный свой, Бутылку горькую поставил На серый камень гробовой. «Не осуждай меня, Прасковья, Что я пришел к тебе такой: Хотел я выпить за здоровье, А должен пить за упокой. Сойдутся вновь друзья, подружки, Но не сойтись вовеки нам…» И пил солдат из медной кружки Вино с печалью пополам. Он пил — солдат, слуга народа, И с болью в сердце говорил: «Я шел к тебе четыре года, Я три державы покорил…» Хмелел солдат, слеза катилась, Слеза несбывшихся надежд, И на груди его светилась Медаль за город Будапешт.

1945

Василий Казин «Привычка к спичке — искорка привычки…»

Привычка к спичке — искорка привычки К светилам истинным. Но спичка мне люба Не менее — и потому люба, Что чую я обличий переклички, Что чую: в маленьком обличье спички Таится мира пестрая судьба. Чирк! — и зарумянится Скрытница огня, Солнышка племянница, Солнышка родня. Деревянным запахом Полыхнет лесам, Улыбнется фабрикам, Дальним корпусам. Случается: бреду в ночном тумане. Бреду в тумане грустно одинок. И, как ребенок, вспомнивший о маме, Я просияю и взлучусь лесами, Лесами, корпусами, небесами, А небеса и сами Взлучатся дальними мирами, Когда нечаянно в кармане Чуть громыхнет неполный коробок.

1926

Василий Каменский Песня о Каме

Эй, чайки снежнокрылые, На лодках рыбаки, Друзья, матросы милые Раздольницы-реки. Гулять, кататься велено, Кто молодостью сыт, Кругом под небом зелено От солнечной красы. Мать, Кама синеокая, Как вороная сталь, Блестит, зовет, широкая, На пароходы вдаль. И я, послушный сын реки, Призывностью горя, Изведал с легкой той руки Все суши и моря. И вот вернулся снова я, Скитаньями обвит, А Кама та же новая — Дороженька любви. Те же чайки снежные, Та же в волнах взмыль. Лишь моя мятежная Затихла в бурях быль. Но не затихли песни ярости, Рожденные на Каме, Не будет, знаю, старости На лодках с рыбаками. Костер, как меч, Огнист, остер. Костром я жизнь простер, И мой огонь, и мой шатер, Мой мир и мой простор. А у шатра сетей набор — Рыбацкое шитье. Топор. Собака. И ружье — Охотничье житье. Эх, Кама, Кама, Камушка. Крутые берега, Спасибо тебе, мамушка. Сердечная река.

1933

Владимир Карпеко Стихи о костре

Сухие сучья накрест сложат, Бересты сунут вниз клочок, И вот, несмел и осторожен, Ты кажешь красный язычок. И снова прячешь на мгновенье, Испуган дерзостью своей, Успев, однако, одобренье Прочесть на лицах у людей. И, тем вниманьем ободренный, Уже смелей из-под коры Высовываешь восхищенно Задорно-рыжие вихры. Ты приобвык уже немножко, Набрал порядком высоты, И вот уж в синеньких сапожках В веселый пляс пустился ты. Но, как ни прыгаешь, играя, Свою доказывая прыть, — Тебе еще не доверяют Тяжелый чайник кипятить. Еще ты молод и не крепок, Трещишь без умолку за зря (Среди сухих смолистых щепок Немало было и сырья). Еще дымишь!.. Но время будет, Когда ты жарко и светло Начнешь пылать уже, и люди Твое почувствуют тепло. И будут встречи и разлуки. Перебывает сколько тут! Иные лишь погреют руки И, равнодушные, уйдут. Другие дров тебе подбавят И помянут тебя добром, И, если надобно, поправят, Чтоб ровным, цельным был костром. Пусть пепла сединой одеться Придет когда-нибудь пора — Все так же жарко будет сердце У отгоревшего костра. Но и дотлев наполовину, Он доживет до той поры, Когда придут и сердце вынут, И на других привалах кинут… И вспыхнут новые костры!

1955

Семен Кирсанов Творчество

Принесли к врачу солдата только что из боя, но уже в груди не бьется сердце молодое. В нем застрял стальной осколок, обожженный, грубый. И глаза бойца мутнеют, и синеют губы. Врач разрезал гимнастерку, разорвал рубашку, врач увидел злую рану — сердце нараспашку! Сердце скользкое, живое, сине-кровяное, а ему мешает биться острие стальное… Вынул врач живое сердце из груди солдатской, и глаза устлали слезы от печали братской. Это было невозможно, было — безнадежно… Врач держать его старался бесконечно нежно. Вынул он стальной осколок нежною рукою и зашил иглою рану, тонкою такою… И в ответ на нежность эту под рукой забилось, заходило в ребрах сердце, оказало милость. Посвежели губы брата, очи пояснели, и задвигались живые руки на шинели. Но когда товарищ лекарь кончил это дело, у него глаза закрылись, сердце онемело. И врача не оказалось рядом, по соседству, чтоб вернуть сердцебиенье и второму сердцу. И когда рассказ об этом я услышал позже, и мое в груди забилось от великой дрожи. Понял я, что нет на свете выше, чем такое, чем держать другое сердце нежною рукою. И пускай мое от боли сердце разорвется — это в жизни, это в песне творчеством зовется.