Мои друзья скандинавы

И уже потом, когда мы прощались, он добавил:

— Русские дарят нам пушки Беринга — и это история нашей дружбы, символ мира и подвигов во имя науки. Американцы же хотят всучить нам как дар ракетные установки среднего и дальнего радиуса действия… У вас изучают греческую литературу? — вдруг прервал он свой рассказ вопросом. — Тогда вам не надо расшифровывать, что значат слова, которые сейчас можно сказать об американских генералах: «Бойся данайцев и дары приносящих».

На открытии памятника в парке Беринга среди других выступал знаменитый ученый физик Нильс Бор.

Я не слышал его потому, что в тот день был в пути, далеко от Хорсенса.

И, уезжая, вспоминал имена людей, чья жизнь, как жизнь Витуса — Ивана Ивановича Беринга, была творческим воплощением дружбы наших стран…

Анна Васильевна Ганзен. Я помню ее совсем седой, маленькой и очень подвижной старушкой с приветливой, так располагающей к себе улыбкой, которую, казалось, ничто не могло стереть с ее милого лица. Словно добрая фея, каждому стремилась помочь в его затруднениях!

Она и в самом деле была доброй феей, подарившей детям и взрослым, нескольким поколениям русских читателей сказки Андерсена. Все четыре больших тома его сочинений она вместе с мужем перевела на русский язык.

Когда она была совсем еще молоденькой девушкой, на ее жизненном пути, как викинг Гаральд перед княжной Ярославной, возник немолодой уже белокурый скандинав Эммануэль Ганзен.

Как рассказывают наши летописи, в юности своей Гаральд выехал из Норвегии и, служа князю Ярославу, влюбился в прекрасную дочь его — Елизавету.

Желая стать достойным ее руки, он «искал великого имени в свете» — в Африке; в Сицилии побеждал он неверных, ездил в Иерусалим поклоняться святым местам. Греческая императрица Зоя, воспылавшая к нему любовью, не хотела отпустить из Царьграда Гаральда, но он тайно ушел к Ярославу.

С богатством и славою вернулся он к Елизавете, она одна жила в его сердце.

Гаральд был не только военачальником — конунгом, — но и скальдом. В походах своих он сложил шестнадцать песен и в каждой вспоминал о любимой им дочери Ярославовой. Первый на русский язык переложил их прозою Карамзин.

«Легкие суда наши окружили Сицилию. О, время славы блестящей! Темный корабль мой, людьми обремененный, быстро рассекал волны. Думая только о войне и битвах, я не искал иного счастия; но Русская красавица меня презирает!

…Разве не слыхала она, какую храбрость оказал я в земле южной, в какой жестокой битве одержал победу и какие памятники славы моей там остались? Но красавица Русская меня презирает!»

Так пел Гаральд.

Минули века, и любовь его вдохновила Константина Батюшкова на «Песню Гаральда Смелого»:

Мы, други, летали по бурным морям, От родины милой летали далеко! На суше, на море мы бились жестоко; И море и суша покорствуют нам! А дева русская Гаральда презирает.

И еще прошло полвека, и другой русский поэт, Алексей Толстой, повторил песню о Гаральде и Ярославне.

«Звезда ты моя, Ярославна!» — рефрен этой песни, впервые взволновав меня в юности, запомнился на всю жизнь.

Правда, я теперь стал старше и знаю, что Елизавета не презирала Гаральда, что эта жалоба, как мы бы сейчас сказали, лишь литературный прием, традиционный в поэзии рыцарей, которые всегда сетовали на мнимую жестокость своих возлюбленных.

Ярославна вышла замуж за Гаральда, стала королевой норвежской и оставила Гаральду двух дочерей — Ингигерду и Марию.

Оставим пока, как говорится в сагах, рассказ о русской девушке Анне Васильевне и скажем о датчанине Эммануэле, ставшем в России Петром Готфридовичем.

Эммануэль Ганзен преподавал телеграфное дело и английский язык в Петербургском электротехническом институте.

«Под впечатлением сильных и волнующих картин русской жизни, с которыми познакомили датчан Толстой и Тургенев, — говорит датский историк литературы, — два наших талантливых литератора, Ганзен и Тур Ланге, поехали в Россию».

Там они сблизились со многими русскими литераторами, а Ганзен даже гостил неделю в Ясной Поляне у Льва Толстого.

Он перевел на датский много произведений Толстого. Ибсен прислал ему письмо с благодарностью за перевод «Власти тьмы» на датский язык.

В России Эммануэль Ганзен и Тур Ланге встретили русских девушек, которых полюбили. Одна из них стала женой Ланге, а другая, Анна Васильевна, — женой Ганзена.

И если датскому читателю доступны произведения Алексея Константиновича Толстого, стихи А. Майкова, А. Фета и многих других русских поэтов, то это заслуга Тура Ланге.

Он перевел еще и сто русских сказок и «Слово о полку Игореве».

Анна же Васильевна подняла на свои хрупкие плечи труд, казалось бы, непосильный. Она вдохновила своего мужа, разделяя его труды, на другой путь. Полюбив всей душой Данию, родину мужа, она посвятила жизнь тому, чтобы познакомить русский народ с датской, скандинавской литературой. Перевод четырех томов сочинений Ханса Андерсена был лишь началом.

Русские читатели и театр обязаны супругам Ганзен полным, непревзойденным до сих пор переводом пьес Хенрика Ибсена, потрясавших тогда сердца зрителей всего мира.

Сборники «Фиорды», в которых было заключено все лучшее, все заметное, что появилось за полвека в литературе Дании, Норвегии и Швеции, — это титанический памятник неумирающему подвигу. И уже одна, овдовев, Анна Васильевна переводила романы Мартина Андерсена-Нексе. В переписке с ней Нексе раскрывал замыслы своих будущих произведений.

Насколько хуже мы бы знали датский народ, насколько беднее было бы наше знание его души, зеркало которой — литература, если б не жизненный подвиг переводчицы Анны Васильевны Ганзен!

Переводчиком на радио в Москве стал и Эрик Карлсен, Гаральд, которого дева русская, или, точнее, украинская, колхозница Дуся Орлянская тоже не презрела.

Ее вместе с другими молоденькими украинскими девчатами фашистские захватчики угнали в Германию.

Грузили девушек в холодные товарные вагоны, почему-то называющиеся теплушками. У них с собой не было ни сундучка, ни узелка с вещами — только то, что на себе.

Матери, с плачем провожавшие их в гибельную дорогу, успели набросать на пол солому, на которой и спали без одеял девушки в вагонах с забитыми дверьми. Их везли на запад, словно скот. Впрочем, здесь их и считали рабочим скотом.