Мои знакомые
Шрифт:
Заранее выбрали позицию в роще, у самой дороги, отступать некуда, громить, стало быть, наверняка. Мотоколонна была сборной: танки, пушки, бронетранспортеры. Мостик взорвали в последнюю минуту и, когда, набежав, уплотнилась колонна, ударили по первому танку и по последнему, а потом ринулись в середку и пошли крошить налево и направо. Били в упор, как говорится, с открытым забралом — ты его или он тебя, чьи нервы тверже. Тверже оказались у ереминцев. Ушли почти без потерь. А он уже на ходу планировал новую схватку, очередную, из тех, что изматывала, обескровливала врага. Сила на силу — только так.
Об этих его рейдах я читал в наградном листе, представлявшем Михаила Васильевича
Без отца вырос в серьезного инженера, но порой кажется, что сама память о герое его воспитала таким. О своих фронтовых делах Михаил Васильевич домой писал весьма общо, дабы не тревожить жену. С трепетом раскладываю стопку пожелтевших писем, четкий почерк, почти на каждом дата. Вот одно из них:
«Дорогая Тася, прошу тебя (приказываю!) быть спокойной. Обо мне не волнуйся, я чувствую себя хорошо. Никак не дождусь приказа идти в бой, надо бить врага до полного его уничтожения, не жалея сил, иного выхода нет. А ты воспитывай Юру и Олю достойными патриотами Родины. Будь тверда духом, наше дело правое, мы победим, не сомневайся… Привет моим сестрам, люби их, как я, а они тебя лишний раз поцелуют за меня. Сейчас, как никогда, мы должны быть дружны и помогать друг другу…»
14.10.41 г.
«Здравствуй, моя хорошая! Посылаю тебе аттестат, деньги будешь получать в военкомате. Помоги сестричкам, не забывай стариков. Непременно напиши, как здоровье твое и наших птенцов…
Полевая почта 546,108 отдельный танковый батальон».
«Здравствуй, родная! Извини, что долго не писал, шли бои на Брянском фронте, меня ранило в руку пулей с немецкого танка, в госпиталь не лег. Если всем с такими пустяками ложиться, кому же воевать? Вот только перевели в штаб, на время, долго тут не пробуду, не люблю штабной работы, мое дело водить людей в бой, видеть, как от твоего выстрела разлетается в клочья вражья броня и, значит, еще на шаг ближе победа…
Тут к нам в гости приехала бригада художников, заставили меня позировать. Представляешь, когда-нибудь на выставке увидишь своего любимого и любящего, во всей красе, с перевязанной рукой…»
20.5.42 г.
«Милая Тася! Послал тебе уже три письма, ответа не получил, это меня очень беспокоит. Не случилось ли что с нашими птенцами, ничего от меня не скрывай. Ты знаешь, я выдержу все невзгоды, верный своей семье, так что напиши прямо, что там у вас стряслось…»
Ничего особенно не стряслось, детишки были живы-здоровы, если не считать, что Тася потеряла продуктовые карточки. Как-то все же выкрутилась, продала барахло, старики помогли, но писать об этом не хотела, а врать не могла. И когда наконец все обошлось, написала, но письмо догнало Еремина уже под Воронежем, откуда он в составе бригады И. А. Вовченко срочно отправился под Сталинград, где шли жестокие бои.
Здесь, под Воронежем, его впервые встретил юный лейтенант Вадим Водяный, прибывший с Урала вместе с отремонтированными танками. Сейчас, уже седой ветеран, но все еще не сдающийся, с неестественно розовым, после заживших ожогов, лицом, он рассказывает об этой памятной встрече со своим комбатом, майором Ереминым, с такой же уважительной тихостью в голосе, как и сын Юрий. Так вспоминают о людях, которые навсегда оставили в душе светлый след…
В те дни, в канун броска под Сталинград, боев не было, но все танки комбата
стояли в леске, в боевой готовности, а тут еще, к великой радости, пополнение, исправная техника.— Комбат подошел к моему КВ, — вспоминает Водяный, — с рукой на перевязи, улыбнулся — блеснули зубы на темном от зноя лице. «Давай, — говорит, — ставь машину вон к тем сосенкам, бомбят тут у нас». Ну я дал команду, мой механик заехал в эти сосны, да так неловко, свалил все три. Вижу, у майора полыхнули глаза:
— Ну и танкисты… Ничего себе замаскировались, привет «юнкерсам». В боях твой механик бывал? Обстрелян?
— Как говорится, заочно. Как и я…
— Заочно только влюбиться можно! А практически немец тебе башку вместе с башней оторвет!
Видно, еще что-то хотел добавить, сдержался — к нам как раз подошел сам комбриг Вовченко, как я потом узнал, они друзья были, — без рапорта обошлось, только он Еремина по плечу хлопнул, по здоровому — и к танку. А я молчком стою, растерялся. Начальство все-таки высокое, и чем еще кончится наша промашка. Обошлось, случай помог: Вовченко что-то вдруг насторожился, дважды танк обошел, будто коня живого по броне погладил, поднял глаза на башню с вмятиной, как подкова. «Слушай, — говорит, — никак мой танк. Какой номер по ведомости, не помнишь?» Я сказал… Ну надо же, тесен мир, оказывается: его танк вернулся с ремонта, здоровый, целехонький…
А Еремин пошутил:
— Был твой, стал мой.
— Ладно, он везучий, доживешь на нем до генерала.
— Хоть бы до конца войны, и то хорошо.
И оба рассмеялись, на том мой конфуз и кончился. А наутро мы уже грузились в эшелон. Конечный путь — Иловля. Вместо моих необстрелянных комбат посадил в танк своих: механика Силина и орудийного Новикова, этакий форсистый, но артиллерист первый класс, это я уже потом, в боях, понял. Заряжающим остался мой Завгородний, стрелком-радистом — Саша Вовченко, в обход военкомата удравший к отцу на фронт в самый разгар тяжелых боев. Еремин определил его к ремонтникам, но Сашка упорно лез в танк и, наконец, сменил убитого бойца. Майор держал его при себе, словно и впрямь надеялся уберечь. Судьба-то была у всех одна. Вовченко, узнав обо всем, только вздохнул:
— Такое время, Миша, что и пацаны пригодятся.
Он впрямь был пацан. И мы-то — безусые, а он совсем как девчонка, глаза круглые, и вечно всему удивлялся: и толщине брони, и силе снаряда, и нашей, сгоряча, матерщине, точно сейчас родился или с луны упал. В общем, погрузились, поехали…
…Эшелон мчался на юг почти без остановок, с бешеным стуком пролетая стрелки, словно заряженный человеческим стремлением скорее, скорее пресечь путь немцам, рвавшимся к Сталинграду. То и дело налетали немцы, по обе стороны путей дымно подымалась земля, пульман вздрагивал от взрывной волны, стены решетило осколками, а с платформ сквозь грохот колес доносилось буханье зениток вперемежку с пулеметными строчками… И снова чистый горизонт, утихающие поля в летнем мареве, белые хатки вдали, точно стаи гусей над озерцами. Белокаменный Борисоглебск, и опять поля, перелески, родная земля, подожженная с юга и запада, зовущая на помощь своих сынов.
Еремин, прислонясь к косяку дверей, смотрел вдаль, ему, уже много повидавшему за год войны, страшно было подумать, что немец придет и сюда, отрежет страну от Москвы, которую он еще недавно защищал. Там фашисту обломали зубы, но, видно, силен он был еще с новой стальной челюстью, сжимавшей в тисках город на Волге, жизненную артерию России, — перекусит… Но об этом и помыслить было нельзя, вдруг перехватывало дыхание, и он почти физически ощущал на горле мертвую хватку врага. Жизнь или смерть, третьего не дано.