Молодость с нами

относятся к периоду с десятого по пятнадцатый век. Следовательно, простая арифметика показывает, что за

пятьсот лет улица настилалась заново не менее двадцати пяти раз; причем старый настил не снимался, а на него

накладывался новый. Город был замощен сплошь. Нет ни одной улицы, на которой мы бы вели раскопки и

чтобы на ней не было настилов. Видите, дорогая моя коллега, мостовые имели ширину от трех до четырех, а на

главных улицах и до шести метров.

Оля смотрела на эти древние, очищенные от земли мостовые, которые сохранились так, будто бы они

были уложены не тысячу лет назад, а два года или от силы пять лет. Они были чистенькие, словно их только

сейчас вымели метлой и поскребли скребочком. По Олиной спине вновь шел холодок от сознания того, что она

стоит лицом к лицу перед древними временами, когда по этим мостовым катились колеса телег новгородских

купцов или цокали копыта боевых дружин, когда по ним шли молодцы с голубыми глазами и курчавыми

светлыми бородками и румяные молодицы несли ведра на коромыслах.

Историк водил Олю по раскопу. Варя с художником отстали, они сели на одну из древних плах и о чем-то

оживленно беседовали. Оба они были новгородцами и, наверно, вспоминали детские годы. Оля вскоре позабыла

о них, ее все больше захватывали рассказы историка.

— Милая моя, учтите, — говорил он, — мы полностью сокрушим теорию о том, что в древности

грамотность у русских людей была исключительно достоянием верхушки, что только верхушка, мол, и жаждала

образования. Вот, например, смотрите, — он подвел ее к навесу, под которым в земле обнажились венцы

древнего сруба, — видите, на этом бревне древнерусская цифра “А”, вырубленная топором? Это, как вам

известно, тогдашняя единица. Что же все это значит? Это значит, что сруб перевозили с места на место, и чтобы

не перепутать венцы, плотник — грамотный плотник! — пометил их цифрами. Несколько лет назад мы нашли

женскую сапожную колодку, она была помечена именем заказчицы — “Мнези”. Затем была найдена бочка с

надписью на крышке “мнь” или “мень”, что значит “налим”. Значит, была и грамотная хозяйка, которая

пометила бочку с налимами, чтобы не перепутать ее с другими бочками.

Историк достал из кармана бумажный пакетик. Оля ожидала, что там скрыто нечто крайне

необыкновенное. Но в пакетике оказались зеленые, красные, синие, желтые и изрядно слипшиеся леденцы.

Историк взял было один из них в рот, спохватился — предложил Оле. Оля из вежливости тоже взяла. Они так

стояли несколько минут посреди раскопа, вгрызающегося в тайны новгородского тысячелетия, и чмокали

губами. Оля думала: какой он счастливый, этот седенький, бодрый, румяный человек. Он видит сквозь землю,

сквозь каменные стены, сквозь время. Это зрение далось ему долгими годами труда, многолетним опытом. Ну

что, в самом деле, она, копошащаяся в книгах, написанных вот такими людьми? Ведь он совершенно прав, она

только надергает цитат для своей диссертации. Ей стало стыдно за ту диссертацию, которую она готовилась

писать, именно писать. Она представила себе, как вынесет свою работу на суд таких вот, умудренных опытом

специалистов, а они, делая вид, что относятся к этой диссертации всерьез, поговорят каждый по нескольку

минут, щегольнут терминами, чтобы было более наукообразно, потом меж собой посмеются: что, мол,

поделаешь, жалко цыпленочка, желторотенькая такая, раскритикуешь — расплачется, ну пусть кандидатствует,

не жалко.

— Ну, а теперь, — прервал ее горькие думы историк, — пойдемте к одному очень симпатичному

товарищу и там увидим нечто. Вам известно, конечно, — говорил он по дороге, — что основным материалом

для древней письменности было… Ну что? Пергамент! Он изготовлялся из телячьей кожи. В четырнадцатом

веке появилась бумага. Пергамент чем плох? Тем, что хотя в земле он сохраняется и хорошо, но ведь на нем

можно писать только чернилами, а чернила во влажной почве наших городов сохраниться не могут.

Следовательно, с пергаментом далеко не все в порядке. Однако есть свидетельство и того, что, кроме

пергамента, для письма употреблялся еще один интересный материал.

Историк привел Олю в помещение, где работал реставратор. На столе перед реставратором лежало

несколько берестяных трубочек, таких, какие получаются, если бересту содрать с дерева или с полена. Только

если бересту драть с дерева или с полена — она светлая, свежая. А тут она была старая, потемневшая,

потрескавшаяся.

Реставратор тщательно промыл одну из таких трубочек в горячей воде, от которой шел пар, при этом он

пояснил Оле, что в воде растворена сода, потом бережно расправил свиток и плотно зажал между двумя

толстыми стеклами.

— Итак, это девятая по счету! — сказал он, вставая.

— Так мало? — удивилась Оля. Она удивилась, потому что на раскопе видела целые вороха берестяных

свитков. Она сказала об этом историку.

— Дорогой друг! — засмеялся он. — Верно, мы нашли их тысячи. Но это были поплавки для рыбацких

сетей. По внешнему виду они ничем не отличаются от древних писем. На сотни поплавков мы находим только

один исписанный свиток. — Он кинул в рот зеленый леденчик, задумчиво посмаковал его. — Ну так, —

заговорил он другим тоном, — пока грамота номер девять подсыхает, давайте посмотрим несколько

предыдущих. — Историк взял со стола реставратора большие фотоснимки берестяных грамот, которые были

найдены ранее сегодняшних. Оля увидела, что все они испещрены древними славянскими буквами, которые,

как ей казалось, она знала вполне прилично. — Писалось это все, — говорил историк, — на наше великое

счастье, отнюдь не чернилами, а вот такими стержнями. — Он показал острую костяную иглу. — Ну

попробуйте прочесть, — предложил он Оле. — Это грамота номер три, по форме букв и по залеганию в слоях

земли она относится к четырнадцатому веку. Кое-что тут оторвано, но прочесть можно. Читайте же!