Молодость с нами

давлением.

Конечно, Павел Петрович поедет на днях на завод. Но хорошо бы перед этим проконсультироваться у

Серафимы Антоновны. Она работала над разливкой стали в вакууме, без доступа воздуха.

Он пошел к Серафиме Антоновне. Серафима Антоновна сидела за столом в своей рабочей комнате и что-

то писала. Она была в очках. Павел Петрович никогда не видел ее в очках и даже не подозревал, что она ими

пользуется. Очки придавали ей непривычный, странный, злой вид. Когда Павел Петрович вошел, она быстро

сняла их, сунула в ящик стола и поднялась.

Положение было довольно затруднительное. Серафима Антоновна продолжала стоять, вынужден был

стоять и Павел Петрович. Так, стоя, он и изложил суть дела, по которому пришел.

— Интересное дело, — сказал он. — Очень интересное. Было бы великолепно, если бы и вы приняли в

нем участие.

— Спасибо, — ответила Серафима Антоновна, поразмыслив. — Очень вам благодарна, Павел Петрович,

за то, что вы обо мне вспомнили. Но я вынуждена отказаться. — Она говорила сухо, коротко. — Отказаться я

вынуждена потому, что, стоит мне принять участие в работе заводских товарищей, как тотчас пойдут разговоры

о том, что я, дескать, присваиваю чужой труд. Я злопамятная, я вам уже однажды говорила. Сожалею, Павел

Петрович, но обходитесь, пожалуйста, без меня. Нет, нет, не упрашивайте, это ни к чему.

Павел Петрович понял, что и в самом деле упрашивать Серафиму Антоновну бесполезно. Он ушел

огорченный. Наверно, он расстроился бы еще больше. Но утром из путешествия в Новгород возвратились Оля с

Варей, значит вечером он не будет одинок. Чуть свет встретил их Павел Петрович на аэродроме. Было много

разговоров, рассказов. Оля заявила, что теперь она уже навсегда связана с каким-то историком и археологом, с

которым познакомилась и подружилась в Новгороде, что теперь она будет ездить с ним каждое лето в

экспедиции, что посвятит себя изучению берестяных новгородских грамот, что ее диссертация об

общественных отношениях в древней Руси ей всегда не нравилась, а теперь и вовсе не нравится. Она уходит из

аспирантуры, будет преподавать историю в средней школе. А если изучение берестяных грамот даст ей когда-

нибудь надлежащий материал, то на свет божий появится и диссертация. Но та диссертация будет результатом

самостоятельных исследований, самостоятельной работы, а не списывания из чужих книг.

Выслушав ее горячую речь, Павел Петрович сказал ей, чтобы она не спешила, чтобы хорошенько

подумала, прежде чем подавать заявление об уходе из аспирантуры; спешка в таких делах вредна. Оля

посмотрела на него с укором и ответила, что ей очень страшно слышать это от него, который полтора года назад

говорил Варе Стрельцовой совсем другое. “Ты Варе что говорил? Ты говорил, что диссертация должна

появляться на свет лишь в том случае, когда ей уж нет сил не появиться. Что она должна рождаться под напором

новых фактов, новых мыслей и непременно должна оказать новое слово в науке. Будут у вас, Варенька, факты,

будут мысли — будет и диссертация. Разве ты так ей не говорил? Говорил! А когда я поступала в аспирантуру,

ты о своих взглядах на это дело умолчал, уступил маме, которая меня благословила, как она оказала, на путь

служения науке. Почему ты молчал, папа? Я знаю, почему. Милая дочечка, — рассуждал ты, — рано ей

бросаться в самостоятельную жизнь, пусть она еще побудет в школьницах, а там видно будет. Разве не так?” —

“Не так, — ответил Павел Петрович. — Я думал, что ты увлечена историей и что мешать твоему увлечению не

стоит. Это хорошо, когда человек избирает себе профессию по влечению сердца, а не по материальному

расчету”. — “Ты ушел от ответа, папа. Сознайся, что заботы обо мне ты полностью предоставил маме. И если,

мол, мама благословляет дочечку на путь науки, то пусть так и будет. Все равно никакого научного деятеля из

дочечки не получится, все равно она выйдет замуж. Ну вот пусть мама ее и опекает до этого самого

замужества”. Павел Петрович смущению поскреб затылок, поразглаживал шрамик над ухом. Ведь то, что

говорила Оля, в общих чертах соответствовало истине. “Ладно, ладно, — ответил он, посмеиваясь. —

Критиковать меня, пожалуйста, можно. Но думать все-таки тоже нужно. Я так легко высказывал свои

соображения Варе потому, что сна сама не очень стремилась в аспирантуру. Ей хотелось поскорее на

производство. А ты стремилась. А теперь тем более надо думать: ты уже целый год прозанималась, на тебя

истрачено множество государственных средств”. — “Ах, папа, зачем ты это говоришь!” Разве можно, чтобы

судьба человека зависела от нескольких тысяч затраченных на него рублей.

Словом, Оля заявила, что пойдет в гороно и будет просить, чтобы ее послали преподавать историю в

средней школе. При ее маленьком росте, при девчоночьих манерах она ведь была уже взрослой, и уже не все,

что говорил отец, было для нее законом. Она имела свое мнение, свои стремления, и у нее складывались свои

взгляды на жизнь. И нечему тут удивляться — родители ее начинали трудовой путь отнюдь не с науки, а с

производства, с практики. Не только сын рабочего Павел Петрович Колосов — Елена Сергеевна, дочь ученого

естествоиспытателя, и та, окончив среднюю школу, когда страна становилась на путь индустриализации, не

стала подавать ни в какие институты, не вняла ни слезам своей матери, ни угрозам отца, что, дескать, пасти

овец будешь или в прачках закончишь жизнь. Нет, она пошла на биржу труда, стояла там три недели в очереди,

потому что в ту пору еще была безработица, и с великим трудом получила наряд в чернорабочие на завод, где

работал слесарем Павел Петрович. Чернорабочей ей, правда, пришлось быть недолго. Узнав, что у нее среднее