Молодость с нами

уйти? Что, если на Островки? У вас есть время?

Зачем он об этом спрашивал? Конечно, у Вари было свободное время. Много свободного времени.

Они доехали до Островков на такси, перешли по деревянным мостикам на Каменный, поросший

пихтами, остров и медленно побрели вдоль берега. Варя ждала, что Павел Петрович вот-вот заговорит о том

тревожном и неприятном, для разговора о чем он ее сюда и привел. Но он говорил о том, как в молодости гулял

на Островках с Федей Макаровым, как они играли тут в индейцев и в пиратов. Вот там, возле берега и на самом

берегу, где теперь песочек и кустики, в ту пору было кладбище речных пароходов, барок, катеров. Среди этого

хлама и расцветали их с Федей фантазии.

Потом он насобирал плоских камешков и принялся ими печь блины на воде. Камешки здорово у него

подскакивали.

Со стороны могло показаться, что ему очень весело, но Варя видела, что это совсем не так, она все ждала

от него каких-то иных слов. И даже осуждала Павла Петровича за то, что он не говорит о главном, зачем-то

откладывает это и зря тянет время.

Да, Павел Петрович тянул время. Он хотел сказать, что если Варя услышит в институте что-нибудь

такое… этакое… словом, не соответствующее действительности, то пусть она не вздумает считать это

катастрофой своей жизни, пусть держится мужественно, правда непременно восторжествует, клеветники будут

разбиты, раздавлены, уничтожены. Но у него не поворачивался язык сказать это. Он говорил что угодно, только

не это. А когда они дошли до известной Павлу Петровичу скамейки с надписью “Оля + Шурик =?” и сели на

нее под кленами, листья которых начинали принимать желтый оттенок, он спросил:

— Варенька, вы верите мне?

Варя не могла понять, как это случилось, ведь она же давала себе страшные клятвы, что он об этом

никогда не узнает, — она вдруг, глядя прямо в его глаза, сказала:

— Я вас люблю.

До Павла Петровича не сразу дошел смысл этих слов. Это были древние и всегда молодые, только что

рожденные и всегда единственные слова, от них зависит счастье человека, они способны изменять его жизнь на

долгие десятилетия, они вечны. Когда-нибудь погаснет солнце, а они не погаснут никогда.

Павел Петрович шевельнул было губами, но ничего не сказал. Варя продолжала смотреть ему в глаза. С

такой отвагой осужденные на смерть за правду, убежденные в святости своей правды, ждут последнего удара.

Им уже ничто не страшно, они не здесь, они уже там, в ином мире.

— Варенька, — произнес наконец Павел Петрович, — что вы такое говорите?

— Я говорю, что люблю вас, Павел Петрович, — уже совсем просто повторила Варя. — Я давно вас

люблю, очень люблю. Вы можете мне ничего не говорить, мне никаких слов не надо. И, пожалуйста, извините,

что я вам это говорю.

Что мог ответить Павел Петрович? Говорить, что если он дал ей какой-то повод к таким чувствам, пусть

она его простит, он, мол, не хотел этого; если бы он знал, что так может случиться, он никогда бы не согласился

на этот ее переезд в их дом; что он постарается сделать так, чтобы она его больше никогда не увидела; что она

еще молодая, что она еще будет счастлива, и всякие другие подобные пошлости?

Нет, Павел Петрович не мог их говорить. Он сидел и молчал, по временам посматривая на Варю. А у

Вари на лице было спокойное чистое выражение; иногда на нем возникала грустная улыбка и, тотчас исчезнув,

вновь уступала место спокойной чистоте.

2

Виктор Журавлев позвонил Оле ровно через пять минут после того, как они с Варей и Павлом Петрови-

чем вошли в дом, приехав с аэродрома. Было шесть утра.

— Извините, может быть, я не во-время? — сказал он растерянно. — Я могу потом.

— Что вы, что вы! — воскликнула обрадованная Оля и полтора часа простояла у телефона, пока Варя

рассказывала Павлу Петровичу о путешествии.

— Я хотел ехать вас встречать, — говорил Журавлев, — да побоялся, удобно ли, вдруг вы рассердитесь.

— Нисколько бы я не рассердилась!

— Правда? — спросил он.

— Конечно, правда. Но откуда вы узнали, что я должна была сегодня приехать?

— А я вчера звонил Павлу Петровичу.

Закончив разговор с Виктором, Оля спросила Павла Петровича, звонил ли ей кто-нибудь вчера.

— Если судить по противному голосу, будто у него во рту каша, это был твой Завязкин, — сказал Павел

Петрович, страшно невзлюбивший нового аспиранта, который недавно приехал из Ленинграда и уже несколько

раз приходил к Оле с билетами в кино. Павел Петрович говорил, что у него глупая физиономия и ничего

ценного, кроме роста, он не имеет. Оля и сама это прекрасно видела, но раз человек принес билеты, неудобно

же не идти.

Услышав о Завязкине, она ответила:

— Папочка, не Завязкин вовсе, а…

— Ну Тесемкин, Узелков, Портянкин!

— Как тебе не стыдно! Он — Веревкин! Нехорошо издеваться над фамилиями, которые люди не сами

себе выдумывают. И, например, “Колосова” ничуть не лучше, чем “Веревкин”.

— Ну, милая моя, это ты уж перехватываешь, — возразил Павел Петрович. — Колос — это значит хлеб!

А хлеб и металл — два кита, на которых держится человечество. Вот так!

Вечером Журавлев и Оля встретились. Они гуляли по городу, по садам и паркам, по окрестностям. Они

рассказывали друг другу о своей жизни, — в жизни каждого из них уже было немало очень серьезных и важных

событий. В самом деле, разве их мало, этих событий, например, в Олиной жизни? Окончила институт,

поступила в аспирантуру, была секретарем комсомольской организации института, избрали членом бюро

райкома комсомола… А дальше — смерть мамы… Горе, которое и в двадцать три года способно человека

состарить. Еще Оля рассказывала о брате Косте, который служит на границе и раз в месяц присылает отцу и ей