Молодость с нами

Летом в парке было тенисто, и сюда, в эту зеленую тень, иной раз выносилась некоторая доля текущей

работы института. Здесь, возле пруда или на склонах горки, руководитель группы производил разбор темы с

младшими сотрудниками; здесь спорили, завтракали, отдыхали.

Зима загоняла всех в кабинеты, в лаборатории, в мастерские. В один из последних дней февраля, когда

окна закидывало мокрым снегом, в пустом зале заседаний встретились два доктора технических наук — старик

Малютин и Бакланов, высокий стройный человек средних лет. Через зал заседаний пролегал кратчайший путь к

институтскому буфету. Бакланов шел перекусить. Малютин уже закусил. Они поздоровались, и Малютин

сказал:

— Не спеши так, Алексей Андреевич. Ничего хорошего там уже не осталось. Чай да кефир. Иди-ка сюда,

присядем на минутку.

Малютину было около семидесяти лет, еще в начале века он окончил Петербургский технологический

институт, в тысяча девятьсот двенадцатом году вступил в партию большевиков; ему посчастливилось

присутствовать на заседаниях Шестого съезда, он штурмовал Зимний дворец, некоторое время работал в

Совнаркоме при Ленине, потом был одним из первых организаторов советской власти на Ладе, куда его

направил Центральный Комитет; в ту пору его не раз избирали в губком партии, он всегда был активным

общественником. Только после войны возраст и здоровье помешали ему в полной мере участвовать в

общественной жизни. Он работал в институтском конструкторском бюро.

— Вот что, Алексей Андреевич, — заговорил он, усаживая Бакланова рядом с собой в кресло первого

ряда. — Как ты думаешь, почему к нам решили прислать нового директора со стороны, а не выдвинули кого-

нибудь из своих? Разве у нас мало народу!

— Откуда же я знаю, Николай Николаевич, — ответил Бакланов, поправляя седую прядь на лбу. — Мое

дело маленькое, мое дело жаропрочная сталь, а не распределение кадров. — Он помолчал и добавил: —

Откровенно говоря, мне жалко этого нового товарища, я ему не завидую, трудно ему придется.

— Вот и я считаю, что трудно, — заговорил Малютин. — Надо было кого-нибудь из своих подымать в

директора. Тебя, например, Алексей Андреевич.

— А я слышал другой вариант: что Шувалову бы. — Бакланов улыбнулся, и от глаз его побежали в

стороны веселые морщины, которые, как ни странно, этого человека не старили, а молодили. Старила его седая

прядь на лбу. Она появилась у него еще в детстве, когда он чуть было не сгорел, оставленный один в закрытом

родителями доме.

— Что ты, что ты! — отмахнулся Малютин. — Пусть она способная, энергичная, умная — что хочешь.

Но ведь она женщина, женщина! Не по силам ей такое делище. И характер у нее неровный. Любимчики пойдут,

сынки да пасынки. Нельзя, нельзя Шувалову в директора!

— Вот ее и не назначили.

— Ну и хорошо, что не назначили. Тебя бы надо, — продолжал свое Малютин.

— Меня нельзя. Я плохой организатор. Я буду сам за всех работать, а люди от работы отвыкнут тем

временем. Да и в партии я совсем недавно, после войны вступил. И вообще, хотя, конечно, этому человеку, как я

считаю, будет очень трудно, пользы он принесет институту больше, чем кто-либо из своих. Нам всем наши

недостатки давным-давно примелькались, мы к ним привыкли, а ему бросятся в глаза, он с ними мириться не

станет. Думаю, что именно для этого, для свежего глаза, к нам и шлют товарища со стороны, Николай Ни-

колаевич.

— Значит, думаешь, придет этакий герой, увидит и победит?

Если мы сами этому герою не окажем помощи, он никого и ничего не победит. Под бременем наших

неурядиц он рухнет, как в послевоенные годы уже рухнули три директора.

— Они рухнули, Алексей Андреевич, поверь мне, совсем не потому, что им не помогали, а потому, что у

них не было своей программы. Вместо того чтобы наметить себе какой-нибудь свой собственный определенный

курс, они этак плыли по теченьицу, озираясь по сторонам и ожидая руководящих ветерков. А тут надо взять в

руки руль и шкоты и вести эту ладью твердо, не трясясь от страху, если по ее днищу царапнут камни, если волна

ударит в борт и так далее. Может он, этот товарищ, вести дело так или не может?

— Чего не знаю, того, Николай Николаевич, не знаю. У себя на заводе он с делом справлялся хорошо.

— Не будучи волшебником, могу, однако, сказать наверняка, что разговор идет о новом директоре.

И Малютин и Бакланов обернулись на голос произнесшего эти слова. К ним подходил Мелентьев,

секретарь институтского партийного бюро. У Мелентьева был высокий открытый лоб, узкое бледное лицо и

голубые глаза.

— А я как раз сегодня навестил старого директора, — продолжал он. — Расстроился, чудак-человек.

Лежит, за сердце держится. Врачи говорят, недели на две — на три залег. А в общем-то, если разобраться, ну

чем и в чем он виноват?

— В том, что громадные деньги, затрачиваемые государством на институт, шли — и идут — на ветер, —

раздельно произнося каждое слово, сказал Бакланов.
– Мы почти ничего не даем производству. Работаем сами на

себя. У нас страшнейший застой. А он с этим примирился. А вместе с ним и мы примирились. И вы в том числе,

товарищ Мелентьев.

— Совершенно точно, — вставил Малютин. — Вот уж никак нельзя сказать, что мы работаем по-

большевистски.

— Позвольте, товарищи, позвольте! — Мелентьев протестующе поднял руку. — У нас есть такая манера:

когда снимут руководителя, вешать на него всех собак. Я, например, был против того, чтобы снимать директора.

И сейчас, когда есть решение вышестоящих организаций, я им, конечно, подчиняюсь полностью, я дисциплину

знаю, но в душе… по совести если говорить: чем был плох наш директор?