Молодость с нами

товарищ Колосов.

Павел Петрович встал, твердым шагом дошел до двери, там обернулся и сказал:

— Нет, это не партийное решение.

Добравшись до своего кабинета, он надел шубу, шапку, обмотал шею шарфом. Было поздно, Вера

Михайловна Донда ушла домой. Куда надо звонить, чтобы вызвать машину, он забыл. Он вышел на улицу и

шел, шел больше часа. Сначала решительным шагом, быстро, затем все медленнее, медленнее и все менее

решительно. Просто было сказать: “нет, это не партийное решение”, но не просто было опровергнуть

обвинения, возведенные на него. Их было так много, что они стали давить на его плечи.

Он не оглядывался и потому не видел, что за воротами института его догнала какая-то женщина и

неотступно следовала за ним в нескольких шагах позади.

4

Был четвертый час ночи, когда Павел Петрович длинным звонком поднял с постели Бородина. Павел

Петрович не давал бы такого бесконечного звонка, если бы, нажав кнопку, не позабыл о том, что делает; но он

позабыл и продержал руку до тех пор, пока в дверях не появился сам Бородин в наскоро натянутых брюках, в

шлепанцах и в кителе, который не успел застегнуть.

— Павел? — сказал Бородин, пропуская Павла Петровича мимо себя. — Уж не пьян ли ты, дружище?

Павел Петрович не ответил. Бородин провел его в свой тесный кабинетик, где еще не рассеялся табачный

дым, потому что хозяин кабинета ушел отсюда едва полчаса назад. Павел Петрович сел в кресло, посидел,

закурил.

— Василий Сергеевич, — сказал он, рассматривая дым, только что выпущенный изо рта, — меня

исключили из партии.

— Что? — Бородин шагнул к нему, остановился, тоже сел в кресло. — Что ты сказал?

— Из партии, говорю, исключили. В тридцатом году приняли… Двадцать два года назад. А сегодня

исключили.

— Какую-то чепуху ты городишь, — сказал Бородин. — У тебя вообще всегда какие-то фантазии.

Переработал, что ли? Съездил бы на курорт, отдохнул. Ведь не был в отпуске-то в прошлом году?

— Не то говоришь, Василий Сергеевич. Не о том надо говорить. Надо говорить о другом: или они

ошиблись, или все время ошибался я. Если правы они, то, значит, я стал негодяем.

— Прежде всего, Павел, я бы попросил тебя рассказать мне о том, что с тобой случилось, более или

менее связно, хотя бы в минимальной последовательности, так, чтобы можно было понять суть дела.

Павел Петрович пытался как можно точнее воспроизвести ход заседания партбюро, пересказывал

выступления Мелентьева, Мукосеева, Самаркиной — всех. Делал он это сумбурно, перескакивая с одного на

другое; забыв, с чего начал, продолжал рассказ совсем об ином. Бородин в таких случаях пытался осторожно

возвращать его к начатому рассказу, но это не всегда удавалось. Павел Петрович рассказывал ему свою жизнь,

припоминая ее всю — от первых сознательных впечатлений и наблюдений до самого начала злополучного

заседания бюро.

— Быть исключенным из партии — для меня это хуже, чем умереть, — сказал он, когда часы пробили

пять. — Это вроде как бы пережить самого себя, Василий Сергеевич. Ты еще как бы дышишь, шевелишься, а на

самом деле ты труп.

— И что же? — перебил его Бородин. — Никакого выхода нет? Тупик? Делать больше нечего и идти

больше некуда? Только в гроб?

— В гроб? — переспросил Павел Петрович. — А что ж ты думаешь? Да, в гроб!

Бородин, прищурив глаз, будто прицеливаясь, посмотрел на него, бледного, со складками, прорезавшими

лицо от носа до подбородка, и нагнулся за письменный стол, где рядом с креслом на полу стоял железный

несгораемый ящик, отомкнул ящик, резко брякнув ключами, и бросил на стол перед Павлом Петровичем

тяжелый пистолет.

— Если ты размяк и ослаб, — оказал он зло, — то, значит, ты и в самом деле чуешь за собой вину!

Значит, признаешь, что они, которые исключили тебя сегодня из партии, правы.

— Сволочи они! — вдруг крикнул Павел Петрович. — Сволочи!

— Так что же ты уступаешь без бою, если сволочи? — повысил голос и Бородин. — Что же ты сдаешься?

Кто тебя учил так быстро сдаваться? Не большевик ты, как я погляжу, а… черт знает кто! На, стреляйся! — Он

придвинул пистолет еще ближе к Павлу Петровичу. — Делай дырку в голове!

— Ты за кого меня считаешь? — злобно ответил Павел Петрович. Положив руку на пистолет, он поднял

его и так трахнул по столу, что разбил толстое стекло.

— Успокойся, послушай… — сказал Бородин, рукавом кителя смахивая осколки стекла на пол. —

Послушай, что я тебе скажу. Давай подумаем, что же случилось? Случилось то, что какие-то силы ополчились

на тебя, ты им неугоден, они хотят с тобой разделаться. А разве на нас с тобой всю жизнь, что мы живем, не

ополчались разные силы?

— Василий Сергеевич, это не какие-то силы, это коммунисты института!

— Я понял из твоего рассказа, что там были далеко не все коммунисты института. Далеко не все! Так

послушай дальше. Да, всю жизнь на нас ополчались какие-то силы. Ты не забыл песню нашей молодости: “…и

вся-то наша жизнь есть борьба!” Пел, пел, дорогой мой, и позабыл об этом. Тебя трахнули троцкисты гаечным

ключом по виску? Трахнули. Тебя обвиняли подкулачники в краже инструмента на заводе? Обвиняли. Тебя

пытались в деревне зарубить топором? Пытались. Тебя это удивляло, пугало? Нет, не удивляло, не пугало. Ну,

допустим, сейчас с тобой хотят расправиться не троцкисты, не кулаки и не подкулачники, но, дружище,

воинствующие обыватели, карьеристы, политиканы, интриганы — это ведь тоже остатки прошлого, разбитого,

но недобитого. И мы еще не знаем, кто стоит за этими остатками. От себя они работают, во имя собственного

благополучия, или кто-нибудь хитро и умело дергает их за невидимую веревочку? Тебе вот, наверно, думается,