Молодость с нами

что ты сейчас одинок, один остался. Так, что ли? — Бородин закурил папиросу. — А ты представь себе черный,

чужой город, город фашистов. Ночь. Средневековые улицы, где справа и слева плотно закрытые двери, сзади

гестаповская погоня, и только впереди какая-то надеждишка, маленькая, крошечная, потому что и там, впереди,

все чужое и все чужие. Да, там ты действительно один. Там ты действительно берешься за этот пистолет. —

Бородин взял пистолет в руки, подбросил его на ладони. — Берешься и соображаешь: куда лучше пустить

пулю? Говорят, лучше всего в рот. Ошибок еще не было. Стрелявшиеся в рот — обратно не возвращались. Но

соображаешь и другое: ты раздобыл ценнейшие сведения о противнике, их ждут. Как же ты, подлец, подведешь

товарищей, свой народ, если проглотишь эту пулю! И ты цепляешься за надеждишку, ищешь щель в стенах,

ползешь по крышам, перелезаешь через заборы, бредешь по горло в гнилой воде крепостного рва. Один, один,

один!.. Никто не придет к тебе на помощь. И если ты случайно среди этой жуткой ночи услышишь русский

голос, то это пленники в бараках из железобетона, “восточные рабочие”, которым построили сырые холодные

клетки в пустом поле за городом. Помнишь, я как-то пел, на Олечкином дне рождения? “На опушке леса старый

дуб стоит, а под этим дубом партизан лежит. Он лежит, не дышит, он как будто спит, золотые кудри ветер

шевелит”. Вот в ту ночь я эту песню и услыхал, лежа в канаве. Женщина пела в бараке. Я слушал и думал: нет,

не возьмете! Нет, дойду куда надо, во имя того, чтобы вызволить печальную певунью из неволи. Дойду,

доберусь…

— Ты сравниваешь несравнимое, — сказал Павел Петрович. — Ты заранее знал, на что идешь, ты знал,

что ты будешь один, что ты будешь среди врагов. А я? Разве это враги: какая-то глупая Самаркина, которой надо

повысить зарплату — и она успокоится, какой-то Харитонов, которому построй дачу, дай новую квартиру — и

он будет твоим лучшим другом?..

— До той самой поры, пока ему еще что-нибудь не понадобится.

— Так кто они — враги?

— Я таких ненавижу! — Бородин уклонился от прямого ответа. — Будь моя воля, я бы порол их

публично на площадях. Склочники, клеветники, карьеристы — они заваливают своими заявлениями партийный,

советский следовательский аппараты. Они ходят и всюду кляузничают. Я их боюсь!

— Ты? Полковник разведки?

— Да, я. Против них должен восстать закон. Должен быть вынесен закон. Только закон их обуздает и

обезвредит.

— Но что все-таки мне-то делать? — спросил Павел Петрович. — Это все теории, пожелания,

рассуждения.

— Надо бороться! — ответил Бородин. — У тебя, друг мой, партбилет в кармане. Ваше бюро еще не

партийное собрание. А дальше, выше — есть и еще многие партийные органы, вплоть до ЦК партии. Ты, если

понадобится, должен пройти их все и доказать свою правоту. Тебя троцкисты гаечным ключом по виску

трахнули?

— Ну и что?

— Тебя подкулачники обвиняли в краже инструмента? Ты сдавался? Нет, ты не сдавался. Вот тебя снова

трахнули мерзавцы, ущемленные обыватели. Не имеешь права сдаваться!

Бородин кричал на Павла Петровича, Павел Петрович кричал на Бородина, и Бородин этому радовался.

Он стал уговаривать Павла Петровича остаться переночевать у них, — постель можно устроить на диване

в кабинете. Но Павел Петрович отказался. Он ушел перед самым рассветом. Он еще не знал, как это будет

осуществлено на деле, но он говорил себе: надо бороться, надо бороться! В эти минуты ему нужен был друг,

беззаветный и преданный, не рассуждающий и не колеблющийся.

Этот друг у него был. Но Павел Петрович его не видел. Этот друг, промерзший до костей, окоченевший,

измученный, шел в нескольких шагах позади него.

Еще накануне Варе стало известно, что в институте состоится бюро, на котором собрались

прорабатывать Павла Петровича. Об этом ей сказала ее квартирная хозяйка, которая работала в институте.

Варя очень удивилась. Странные какие люди, думала она, неужели они не знают о том, что опыты Павла

Петровича закончились на заводе блестяще. Водород почти побежден. Уже в той плавке, которую спас Виктор

Журавлев, его было ничтожное количество. Варя сама производила анализы металла. В следующих плавках

стало еще меньше. Павла Петровича хвалить надо, премировать, а не прорабатывать. Варя пришла вечером к

институтской проходной, узнала у знакомого вахтера, что ни Павел Петрович, ни Мелентьев и никто из членов

партбюро еще не выходил, и стала ждать. Она шагала по улице, и тогда мороз леденил ей ноги в тонких чулках;

от ног холод шел по всему телу, ходил по спине; Варя просилась в каморку к вахтеру, к натопленной печке;

возле печки ей становилось жарко, душно, тяжело, и она вновь выходила на холод, который вновь леденил ноги

и пробирался по спине. Она ждала Павла Петровича; ведь, если у него там, на партбюро, будут неприятности,

тогда, может быть, понадобится ее поддержка, мало ли что бывает. А главное — надо просто увидеть его и

узнать, как и чем закончилось заседание бюро.

Но когда на улице появился Павел Петрович, решимость покинула Варю. Она говорила себе: вот подойду,

вот подойду, она даже приближалась почти к его локтю, но Павел Петрович ее не замечал, а тронуть его или

окликнуть она не решалась.

Павел Петрович ходил и ходил по городу, Варя ходила за ним, зябла, коченела, но не отступала. Она

считала себя обязанной быть в эту тяжкую для Павла Петровича ночь его ангелом-хранителем.

Среди ночи Павел Петрович добрел до незнакомого Варе дома и исчез в парадной. “Не Серафима ли

Антоновна тут живет?” — подумала Варя с испугом. Но она вспомнила, как ей говорила Оля, что Серафима

Антоновна живет в роскошном доме с кариатидами. Тут кариатид не было.

Варя не знала, что ей делать, как быть, как поступать. Неизвестно же, сколько времени Павел Петрович