Молодость с нами

попыталась отнять у Павла Петровича рюмку, но быстрым движением он успел выпить и третью, подсел к

столу и принялся жевать хлебную корочку.

— Папочка, что с тобой? — повторила Оля.

— Ну что — что! — развел руками Павел Петрович. — Трудно, вот что. Трудно. Назвался груздем, а в

кузов-то пихают — и плохо.

— Папочка, ты мой милый, ты хороший! — Оля подошла, охватила голову отца руками и гладила его

ладонью по щеке. Он сидел тихо, не шевелясь.

Потом она носила из кухни еду, они вместе ужинали; как она ни протестовала, Павел Петрович выпил

еще две рюмки, стал кого-то ругать. Оля так и не поняла, кого.

Поужинав, он лег на кушетку и тяжело вздохнул. Оля села рядом.

— От Кости ничего нет? — спросил Павел Петрович.

— Дождешься от него, — ответила Оля. — Он только маме писал.

— Напиши Косте, Оленька, — сказал Павел Петрович. — Мы с тобой все-таки вдвоем, а он один. Ему

тяжелее.

— Хорошо, напишу. — Оля помолчала. — Папа, — заговорила она снова, — ты можешь выслушать меня

серьезно?

— Конечно, могу.

— Папа, я на днях была у Вари Стрельцовой.

— Ну, что там на заводе? — Павел Петрович сказал это, не открывая глаз.

— На заводе я не знаю, что. А вот Варе, мне кажется, очень тяжело жить. Она ведь в общежитии. Она

какие-то работы для тебя делает. А вокруг танцы, романсы, гитары.

Павел Петрович открыл глаза.

— Для меня? — спросил он удивленно.

— Ну да, для тебя, еще по заводской работе. Она и говорила: зря, наверно. Но я не об этом. Я считаю вот

что… Папа, ты можешь меня правильно понять?

— Конечно, могу.

— Папа, давай пригласим Варю к нам. У нас пять комнат… — Оля замерла и не без страха- смотрела на

отца, вдруг обозлится, начнет отчитывать: чужих людей, неизвестно кого… в дом! Черт знает что такое!

Но получилось все совершенно иначе. Павел Петрович сказал: “Пожалуйста, приглашай”, — еще раз

вздохнул, и Оле показалось, что он спит. Но он не спал, он думал о том, что это, пожалуй, не так уж и плохо,

если Варя Стрельцова поселится у них: он будет всегда в курсе заводских дел, будет живое связующее звено с

дорогой его сердцу жизнью завода.

4

Костя не спеша шел по дозорной лыжне. Шагах в пятнадцати за ним, с автоматом на груди, следовал

ефрейтор Козлов. Лыжи скользили мягко и неслышно. Вокруг — на склонах распадков, на огромных вросших в

землю гранитных валунах, на ветвях елей и сосен — толсто и пухло лежал неправдоподобно белый, никем и

нигде не тронутый снег. Ни один след — ни лыжный, ни пеший, ни человечий, ни звериный — не должен

пересекать дозорную тропу. А когда он пересек — так случилось вчера возле рухнувшей от старости березы, —

то немедленно была поднята тревога на заставе и по следу отправился наряд пограничников с собакой.

Это был лосиный след. Люди, которые его обнаружили, ясно видели, что в снег вдавливались копыта

большого зверя, а не подошвы человеческих сапог. И все-таки они сообщили о найденном следе начальнику

заставы.

На границе нет ничего незначительного и не заслуживающего внимания, на границе ничто не

принимается на веру, никто здесь не доверяет своему первому чувству. На границе все должно быть тщательно

проверено и изучено.

На этот раз границу перешел зверь. Так в течение зимы случалось много раз. Но ведь могло случиться и

по-другому; могло случиться, что, надев на ноги звериные копыта, через пограничную полосу крался бы и

человек с кольтом в кармане, с запасом патронов к нему, с ядовитыми ампулами в тайниках одежды, с адресами

явок и инструкциями для резидентов, заученными наизусть.

Костя Колосов, лейтенант пограничных войск, служит на границе совсем недавно, с осени. За четыре с

лишним месяца еще не было случая, чтобы границу на их участке перешел человек. Но у Кости уже родилось и

с каждым днем крепло то чувство, которое комендант участка подполковник Сагайдачный называет чувством

границы, когда ты в любую минуту суток, даже во сне, ждешь, что вот на границе появится чужой, и тогда ты во

что бы то ни стало, любой ценой, вплоть до цены своей жизни, должен его задержать.

Солнце, отражаясь от снега, слепит. В затишье оно начинает припекать и на стволах сосен, возле комлей,

на валунах с южной стороны снег набухает, плавится, из-под него лезут седые жесткие мхи. Иной раз негромко

ухнет в лесу, и там, где ухнуло, взметнется светлое искристое облачко. Вглядывайся в том направлении,

напрягай слух. Кто ж его знает, отчего с еловых лап сполз и рухнул вниз тяжелый снежный пласт — то ли

солнце его подточило, то ли по иной какой причине, не промахнись тут, пограничник!

Взойдя на пологий холм, Костя остановился. Остановился и Козлов. Линия редко расставленных

полосатых столбов бежала с пригорка вниз к длинному узкому озеру; за озером снова виднелись столбы,

подымающиеся на следующий холм, и там уже был участок другой пограничной заставы.

На западной оконечности озера тесно стояло большое селение, над ним возвышалась островерхая кирка.

Костя слышал брякающий и печальный звон ее колоколов. Этот звон напомнил Косте первый день его выхода

на границу…

Когда подполковник Сагайдачный в тряской двуколке привез Костю на заставу и представил его

начальнику заставы капитану Изотову, стояла глубокая осень, начинался ноябрь, и дожди нещадно поливали и

так пресытившуюся влагой землю. В природе шло как по расписанию: дождь начинался в полдень, сила его к

ночи нарастала, ночью он буйствовал уже вовсю и утихал только к рассвету; на рассвете небо очищалось,

холодно голубело, чтобы к полудню снова окутаться тучами и ударить дождем.