Молодость с нами

проверены и изучены личность синеглазой девушки и обстоятельства появления ее по эту сторону границы, то

оказалось, что она далеко не случайно блуждала на лыжах метельной ночью.

Костя хотел и. об этой истории написать Елене Сергеевне, но не написал; еще дядя Вася учил его: “Для

нас с тобой, Костенька, молчание куда дороже золота!”

По ту сторону границы ударил гулкий выстрел, по лесу, приближаясь, покатилось трескучее эхо. Костина

рука сама собой потянулась к кобуре пистолета. Рядом с ним тотчас встал ефрейтор Козлов. Менее чем через

минуту они увидели, как сквозь можжевеловые кусты грузно ломилась безрогая самка лося.

Ударил новый выстрел, еще ближе, лосиха рванулась, поднялась на дыбы и, запрокидываясь на спину,

рухнула в снег невдалеке от столба с изображением лохматого зверя. Возле нее заметался выскочивший из

кустов лосенок. Он перепрыгнул через упавшую мать, лизнул ее, кинулся вправо, влево, словно звал на помощь.

Вслед за ним к границе выбежали на лыжах люди в охотничьих куртках и в меховых шапках. Это была не

помощь. Они набросились на лосиху с кинжалами. Испуганный лосенок отскочил в сторону. Но он не уходил,

он стоял невдалеке и дрожал всем телом. Косте стало жаль и самого лосенка и его мать, которая, попав в кольцо

охотников, видимо, изо всех сил стремилась увести своего детеныша за линию зелено-красных полосатых

столбов, за которой — это давно знают все лоси — в них не стреляют. Да вот не успела.

Косте было отвратительно смотреть на кровавую возню, которую охотники затеяли вокруг матери

лосенка. Костя ушел в развалины каменного сарая, оставшегося на границе с давних времен, снял лыжи и сел

там на переломленную дубовую балку. Козлов встал в проломе стены за молодой елочкой и смотрел в сторону

границы.

Костя закурил. Курить он начал с той минуты, когда подполковник Сагайдачный передал ему по

телефону текст подписанной Ольгой телеграммы: “Маме очень плохо. Немедленно приезжай”. Он не знал тогда,

что мамы уже не было в живых, он так поспешно собирался, как не бывало никогда, — ведь и этого еще никогда

не случалось в его жизни, чтобы маме было очень плохо. Он не умел скрыть волнения и тревоги, да и не

пытался скрывать. Он выехал в тот же вечер.

Костя курил и размышлял о своей семье — такая она была всегда дружная, крепкая, бодрая, трудовая. И

вот стала распадаться. Сначала уехал он, Костя, мама писала, что без него в доме пусто и скучно. Теперь не

стало самой мамы. Пройдет немного времени, какой-нибудь красавец уведет Ольгу. Останется один отец. Как,

должно быть, горько и печально много лет строить-строить, укреплять семью — и вдруг остаться одному в

жизни!

В день отъезда Кости Павел Петрович позвал его и Ольгу в кабинет, посадил их возле себя на диван,

обнял. “Ребятки, эх, ребятки…” — и долго больше ничего не мог сказать. Потом вдруг сказал не совсем понятно

для чего: “А ведь мы с мамой тоже были комсомольцами”. Помолчал и еще сказал: “Что ж, и мы совершали

ошибки, есть у нас кое-какой опыт, в случае чего — не прячьтесь со своими бедами, приходите, посоветуемся”.

Погасшая папироса дрогнула в зубах Кости. Третий выстрел прозвучал в этот день на границе. Костя

выглянул из сарая через плечо Козлова. Охотникам, кромсавшим дымившуюся тушу лосихи, должно быть,

надоели жалобы и плач ее детеныша: они прикончили и его. Лосенок лежал на снегу в двух десятках шагов от

своей матери.

Костя встал на лыжи и в сопровождении помрачневшего ефрейтора пошел дальше вдоль границы.

В чужом селении в последний раз брякнул колокол, и дребезжащий этот звук долго не мог угаснуть над

лесистыми холмами.

Г Л А В А Т Р Е Т Ь Я

1

Павел Петрович отпустил машину, но не спешил войти в подъезд. Он отошел с тротуара к чугунной

ограде бульвара и несколько минут смотрел на освещенные окна второго этажа. Окна были узкие и очень

высокие, сводчатые, как во многих старинных особняках бывшего губернского города. Кариатиды из темного,

почти черного камня поддерживали такой же каменный балкон.

Нет, не здесь жила до войны Серафима Антоновна — в другом районе, в одной из боковых улиц. Павел

Петрович провожал ее тогда однажды и запомнил высокое здание этажей в семь или восемь, отнюдь не такое

роскошное, как вот это, на бульваре имени Железнякова.

Он еще постоял, потому что ему вспомнилась школа, в которой он учился. Школа была рядом, на углу

Фонарного переулка, только перейти мостик через городской пруд.

Сколько раз он переходил этот мостик! И в снег, и в дождь, и в тепло, и в холод. Было как-то весной: на

середине мостика его перегнала высокая беленькая девочка из старшего класса — ее звали Леля, фамилию он

не запомнил, — она бежала под весенним дождем, размахивая портфельчиком из красной кожи. То ли она

поскользнулась, то ли задела своим портфельчиком за перила, но случилось так, что портфельчик перелетел

через перила и шлепнулся на разъеденный солнцем и размытый дождями лед пруда.

Павлик Колосов тут же сбросил тужурку, перешитую из отцовского пальто, перемахнул через перила

моста и по деревянным скользким бревнам устоев спустился на лед. Лед крошился под ногами, по нему надо

было ползти. Павлик вымок, покрылся грязью и царапинами, но красный портфельчик был возвращен Леле.

Леля смотрела на героя сияющими глазами. Они у нее были зеленые и немножко желтые, будто у кошки.

Павел Петрович отвернулся от слепящих лучей автомобиля. Автомобиль остановился возле подъезда с

кариатидами. Хлопнула дверца, и когда автомобиль отъехал, кто-то оттуда, с панели, спросил:

— Товарищ Колосов? Вы что там?

Павел Петрович не знал, кто это перед ним. Он еще не встречался в институте с Белогрудовым, но понял,