Молодость с нами

знать жизнь.

— Искусство для искусства, наука для науки! — сказал с усмешкой Белогрудов. — Действительно, вы

устарели, Кирилл Федорович. Старая песня!

— Это не песня, — спокойно возразил Красносельцев, — это требование жизни, той жизни, о которой вы

так печетесь. Жизнь нуждается в мастерах своего дела, а можно ли стать настоящим мастером, если будешь

разбрасываться и на то и на другое?

— Великие теоретики — я имею в виду истинно великих, — они всегда были и великими инженерами,

— сказал Белогрудов. — Леонардо да Винчи, Архимед, Галилей… Они “разбрасывались” и на науку, и на

производство, и на практику. Все зависит от вместительности мозга.

— Я бы просил хозяйку, — не меняя тона, заговорил Красносельцев, — оградить своих гостей от

извозчичьего остроумия.

— Товарищи, товарищи! — воскликнула Серафима Антоновна. — Что же это такое? Александр Львович!

Кирилл Федорович! Я в отчаянии.

Павел Петрович заметил, что молодая жена Румянцева, Людмила Васильевна, перешла из-за стола на

диван и сидит там, обмахиваясь пестрым веером. Он тоже за спинами спорящих скользнул к дивану.

— Правда, здесь прохладней? — сказала приветливо Людмила Васильевна. — Я так не люблю эти

вечные споры, так не люблю ходить в пьяные компании, но у Гриши, прямо на мою беду, принцип: без меня

никуда. Видите, здесь, кроме хозяйки, из женщин — одна я. Это уж Серафимы Антоновны принцип. Она

женщин не любит. Своим принципом она поступилась только ради Гришиного принципа, иначе бы Гриша не

пришел.

— Скажите, — спросил Павел Петрович, внимательно выслушав это, — а кто такой Красносельцев?

— Ваш сотрудник, — засмеялась Людмила Васильевна. — Как же вы не знаете свои кадры, товарищ

директор? Он заведует металлографической лабораторией. Не знаю, как за пределами института, но в институте

он знаменитый.

Павел Петрович с досадой припомнил, что только сегодня разговаривал со своим заместителем о

Красносельцеве; говорили о том, что Красносельцев израсходовал на свои темы средств в прошлом году в

полтора раза больше, чем планировалось; сделал это он за счет других тем, — а отчета нет и по сей день.

К Павлу Петровичу с Людмилой Васильевной подошел и сел в кресло Белогрудов. Он тяжело отдувался.

— Совершенно немыслимый человек, — заговорил он. — Один он прав. Остальные… так… мелочь. Он

и трезвый невыносим, а уж если выпьет рюмку для контенанса…

Павел Петрович достал карандаш из кармана и на пачке папирос “Беломор-канал”, которую вертел в

руках, записал: “Контенанс”.

— Что вы там пишете? — спросил Белогрудов.

— Так, машинально, — ответил Павел Петрович. — Вы, конечно, насчет мозга-то сказали грубовато, —

добавил он. — Товарищ Красносельцев вправе был обидеться.

— А!.. — Белогрудов махнул рукой. — На меня все в обиде, мною всегда недовольны. Я к этому привык.

Кстати… — Он собрал лоб гармошкой, и в глазах у него стало весело. — Вам, кстати, неизвестна моя теория о

доминанте? Нет? Ну тогда минутку внимания. У каждого человека существует его доминанта, то есть то

главное, чем определяется все течение его жизни. У одних, например, доминирует удача. Что бы такой человек

ни делал, что бы ни затевал, ему всегда везет. У других доминирует неудача. Успехи или неуспехи могут быть у

одних в работе, у других в любви и так далее. Она, эта доминанта, существует независимо от желания или

нежелания человека. Это, так сказать, теория, закон. Как же этой теорией воспользоваться на практике? Надо

прежде всего определить, выяснить доминанту, а затем никогда о ней не забывать, вот и все, — и жить вам

станет значительно легче, проще, свободней. Например, если вы установили, что ваша доминанта — всегда и во

всем удача, вы спокойно можете приходить к железнодорожной кассе за пять минут до отхода поезда — билет

вам будет наверняка. Вы можете, не готовясь, идти делать доклад, и доклад ваш будет признан отличным.

Ничего не поделаешь, доминанта! Поскольку вы знаете о ее существовании, то у вас и характер складывается

своеобразно: вы становитесь уверенным, спокойным, всемогущим, вы — оптимист. А вот что получается, когда

наоборот, когда доминанта ваша — неудача. Вы приходите к железнодорожной кассе с утра, а билета вам все

равно не хватает, последний билет берет человек, стоящий перед вами. Доклад, сколько бы вы к нему ни

готовились, все равно, как напишут в газетах, не удовлетворит собравшихся. Вы поедете на юг и, чтобы начать

отдых еще в дороге, купите архидорогой билет в международный вагон первой категории, и там, в вашем купе,

непременно окажется молодая кормящая мамаша, которая будет вас просить то подать бутылочку с молочком, то

подержать ночной горшочек.

— До чего же это верно! — громко воскликнула Людмила Васильевна. — У меня есть одна подруга,

которой всегда везет, а мне вот всегда не везет…

— Извините, Людмила Васильевна, я закончу, — попросил Белогрудов. — Ну и что же? — продолжал он.

— У неудачника характер портится, неудачник не верит в себя, во всем сомневается. Он — пессимист. А если

бы он знал свою доминанту? Ему было бы значительно легче. Он бы заранее знал, что билет достанет не на

сегодня, а на завтра, что без детишек ему в дороге не обойтись. Он бы к этому привык, он бы из-за этого не

раздражался и не пессимистом был, а оптимистом. Вот — я. Моя доминанта — недовольство мною. Что бы я ни

делал, как бы ни старался сделать доброе людям, мною всегда недовольны. Прежде, когда я еще не открыл

закон доминанты, такое положение меня очень огорчало, расстраивало, угнетало. Теперь, вы видите, я

жизнерадостный человек, потому что знаю: все равно мной будут недовольны, и виноват в этом совсем не я, а