Молодость с нами

на одиннадцатиметровой высоте, — она, вместо того чтобы спуститься по лестнице на землю да потом

подняться по другой лестнице, проделала такую штуку: подогнала один кран к другому и там, в воздухе,

полезла из кабинки в кабинку.

— Цирковой аттракцион, — сказал кто-то за Олиной спиной.

— Под куполом цеха! — добавил Осипов.

— Ну и вот, — продолжал инструктор, — перелезая, задела ногой за пусковой рычаг. Кран пошел, она

повисла в воздухе. Внизу… сами знаете, что там внизу, в сталелитейном цехе. Отливки, изложницы, ковши —

словом, глыбы и глыбы металла.

— Упала? — спросила Кира Птичкина.

— Упала.

— Пусть сама расскажет, как было дело.

— А что рассказывать, — заговорила Кукушкина. — Я ж как упала? Дай бог каждому, пусть попробует. Я

гляжу вниз: верно, упаду — и в плюшку. Дотянула до кучи формовочной земли и спланировала на нее.

— В больнице десять дней лежала?

— Ну и что ж, лежала! Если бы до формовочной земли не дотянула, не в больнице бы, а на кладбище

лежать пришлось.

— Об этом и разговор, — сказал Осипов. — Что там заводский комитет комсомола решил? — спросил

он.

— Строгий выговор с предупреждением, — ответил инструктор.

— Как, товарищи? Думаю, согласимся с таким решением и запишем товарищ Кукушкиной в личное дело.

К чему могло бы привести это ее лихачество? Сама бы погибла глупо и ненужно и других бы под суд подвела:

дескать, плохо налажена техника безопасности. А с такими лихачихами никакая техника не поможет. Иди,

Кукушкина, и, пожалуйста, больше не безобразничай.

— Постараюсь. Мне самой, знаешь, шею свертывать не очень интересно. До свидания. — Она вышла с

высоко поднятой головой. Она явно гордилась тем, что в таком трудном положении, вися на ползущем под

крышей кране, не потеряла эту голову и поступила как мужчина, а не как девчонка.

В душе члены бюро райкома комсомола ее не осуждали, они посмотрели ей вслед с явной симпатией.

— Я бы для нее учредил медаль. “За находчивость”, — сказал секретарь комсомольской организации

речного пароходства Игнатьев. — А не то что выговор.

Все засмеялись.

Дальше пошли дела менее интересные и уже отнюдь не привлекательные: один прогулял, другой

заявился в цех пьяный, третий затеял драку. Веселое оживление, вызванное разбором дела Кукушкиной,

прошло, возникало чувство неприязни к разгильдяям, лодырям, хулиганам, которые, как их не учи, как ни

воспитывай, всё гнут в свою сторону.

— Ну, а это вовсе возмутительное дело, — сказал Осипов. — Я сам им занимался. — Он переложил

бумаги на столе и попросил: — Позовите-ка Журавлева.

Вошел тот парень, который в сквере спрашивал у Оли о времени. Вошел, осмотрелся и, как ему ни

предлагали пройти дальше, сел на стул возле самой двери. Его и Олины глаза встретились; Оле показалось при

этом, что он ей подмигнул. В одно мгновение она вспомнила и его пошлый разговор с садовницами, и его

неуклюжее поведение с ней, и самодовольное, самовлюбленное выражение его лица; Оле захотелось подойти и

сказать ему какую-нибудь обидную грубость, такую, от которой бы у него навсегда прошла всякая охота

подмигивать.

— Да, так вот, товарищи, дело в следующем, — говорил Осипов, листая бумаги. — Как вам известно, на

Первомайском заводе одна из наших комсомольских бригад с позором провалилась в социалистическом

соревновании сталеваров. Перед вами конкретный виновник этого провала. Товарищ Журавлев Виктор

Михайлович. Первый подручный известного сталевара Анохина. Из подручных его уже вот-вот сватали на

самостоятельное бригадирство.

Осипов обстоятельно рассказывал рабочую биографию Виктора Журавлева; видно было, что он хорошо

знал и цех, в котором работал Виктор, и самого Виктора, и все обстоятельства его дела. Обстоятельства же были

такие. Желая удивить товарищей лихостью и отвагой, Виктор Журавлев ребром ладони разрубил струю

расплавленной стали в тот момент, когда второй подручный лил сталь из ложки в пробный стаканчик; разрубил,

да и получил сильнейший ожог; так же, как крановщица Кукушкина, надолго вышел из строя. Замены ему в

бригаде не было, бригада работала в ослабленном составе, показатели дала неважные, над ней в цехе смеялись:

вот так образцовая комсомольско-молодежная! Словом, нарушено было все: и техника безопасности, и

дисциплина труда, и товарищеская солидарность, и комсомольская дисциплина; налицо было мальчишеское

ухарство — скверный пример другим.

— Давай рассказывай, — попросили Журавлева.

— Я, конечно, виноват, — сказал он, встав все там же, возле дверей. — Я это понимаю: товарищей

подвел, весь цех. Но виноват я совсем не в том смысле, как вы считаете. А по-другому. Я виноват, что плохо

рассчитал угол удара — получилось нечисто, мало потренировался.

Все загудели, зашумели. Осипов принялся стучать карандашом по графину: “Тише, товарищи, дайте

человеку сказать”. Кира Птичкина попросила: “Товарищ Журавлев, а в чем все-таки ваш фокус заключался,

расскажите, пожалуйста”.

— Это вовсе и не фокус — сказал Журавлев не без обиды. — Это точный расчет и решительность. У нас

в цехе есть один старик, он рассказывал, как раньше делали старые плавильные мастера: сунет руку в

расплавленный металл, вытащит — рука цела, даже холодная. Физический закон. Вокруг руки образуется

воздушная подушка. Я тоже… я целый год рубил рукой расплавленный шлак, полторы тысячи градусов.

Получалось.

Оля была уверена, что она уже где-то слышала эту историю, но где — вспомнить не могла. Она с

интересом смотрела на Журавлева, ее неприязнь к нему сменялась изумлением, недоумением: как можно

решиться рубить расплавленную сталь голой рукой? Перед нею встал сталелитейный цех, полыхающие