Молодость с нами

жить счастливо, что им мешает? — воскликнула она. — Я замучилась с этими вопросами. Где же учиться тому,

как решать их, как разбираться в них?

Макаров слушал и думал: “А где учился он тому, как решать вопросы жизни? Кто учил его этому? Не

сама ли жизнь, в которой он тоже совершил немало, да, немало всяких и всяческих ошибок?”

— Оленька, — сказал он. — Потому так труден путь к счастью и потому у людей так много помех на

пути к нему, что всего лишь треть века отделяет нас от того времени, когда и в нашей стране господствовал

страшный принцип: человек человеку волк. Только треть века! А принцип жил долгие века, въедался в

сознание, в кровь и плоть людей… Если ты думаешь, что я говорю тебе слова из газетных передовиц и

прописные истины…

— Что вы, Федор Иванович, вовсе я так не думаю! Я вас понимаю, вы хотите сказать о пережитках

капитализма в сознании людей. Но, Федор Иванович, мы-то, молодые, мы не жили при капитализме, откуда у

нас пережитки?

— От нас, от ваших родителей, — спокойно ответил Макаров. — Думаю, что дальше, Оленька, пойдет

так: чем у отцов останется меньше пережитков, тем меньше их будет и у детей, а чем меньше будет у детей, тем

меньше в свою очередь у внуков, у правнуков…

— А пока что же?

— А пока?.. Пока… Мы с тобой, я коммунист, ты комсомолка, всеми своими силами должны пока

бороться против этих пережитков. Это, знаешь, в общем-то и есть то, для чего мы с тобой вступали — я в

партию, ты в комсомол. Понимаешь?

— Я это понимаю, Федор Иванович, — сказала Оля, прижимая руки к груди. — Но что же вот делать с

ними, с Георгием и Люсей Липатовыми? Так оставить… ждать…

Макаров задумался, глядя в темное окно.

— Надо все-таки подождать, — ответил он. — Видишь ли, Оленька, когда люди рано женятся, то первое

время их союз держится… ну как бы тебе сказать?.. на новизне, что ли, на остроте чувств и ощущений. В этот

момент нет того, что называют разницей в характерах, которыми потом “не сошлись”. И вот, Оленька, если в эту

пору чувствований не начнет складываться меж людьми дружба — дело пропало. Характерами они вскорости

не сойдутся. Нужна дружба, дружба такая, чтобы люди не могли потом друг без друга. Тогда брак получится

прочный, за него можно не опасаться. А у твоих Липатовых дружбы еще не получилось. Но спешить куда же?

Подождите — может, еще получится.

— Не знаю, Федор Иванович, не знаю, худо они живут, — сказала Оля в раздумье.

— А все-таки подождите, не мешайте им. Если он, молодец этот, легкомысленно ведет себя в отношении

других девушек, тут вы по комсомольской линии можете прикрикнуть на него и должны прикрикнуть. А там…

внутрисемейное… подождите, говорю, полгода, годик. Если и тогда ничего не получится — пусть разойдутся,

не мучают друг друга. Как ты считаешь?

— Разойдутся?.. — снова задумалась Оля. Ей почему-то стало очень жаль и Люсю и Георгия. Она

вспомнила, как дружно они сидели, бывало, на лекциях, как танцевали на студенческих вечерах, как всюду

бывали вдвоем и вдвоем. Вспомнила их свадьбу, пирушку, вылетевшую в потолок пробку от шампанского. Тогда

и вино все вылетело на абажур, совсем немного в бутылке осталось. Люся и Георгий сидели глупые, смешные,

счастливые, им кричали: “горько”, и они послушно целовались. И вот вдруг они разойдутся. Неужели это все

так просто в жизни: встретились, пожили вместе, привыкли друг к другу — и до свидания, расходимся? Просто

страшно. — Что вы, Федор Иванович! — сказала Оля. — Лучше бы не надо им расходиться.

— Лучше бы не надо! — Макаров усмехнулся. — Что же, лучше жить не любя и мучиться? А представь

себе, какая будет у них жизнь, если, допустим, молодец этот, оставаясь якобы в семье, будет искать себе

временных подруг, приятных его сердцу? Допустим, юная его жена это узнает, это же не жизнь будет им обоим,

а худший вид каторги. А допустим, она не узнает, тоже, знаешь, не лучше, — на лжи будет основана семейная

жизнь. А ложь — скверный цемент для такого здания.

Еще долго беседовали Федор Иванович и Оля. Одно цеплялось за другое, и все было важное, жизненное,

обо всем надо было поговорить обстоятельно, во всем разобраться.

Для Федора Ивановича эта беседа имела особое значение. Несколько часов назад он почти поссорился с

товарищем Ивановым, заведующим отделом пропаганды и агитации райкома. Товарищ Иванов утверждал, что в

последние годы пошла никуда не годная молодежь, что она почти ни над чем не задумывается, что для нее все

ясно: надо получать такую специальность, которая лучше всего оплачивается, надо зарабатывать как можно

больше денег и вовсю пользоваться благами жизни, теми самыми, которыми эта молодежь уже привыкла

пользоваться под родительским крылышком; молодежь-де не знает трудностей, следовательно — не закаляется,

ее идейные мускулы дрябнут, и что же будет с нашим обществом через десять — двадцать лет, когда на смену

нам придут они, эти изнеженные, залелеянные и захоленные. Товарищ Иванов привел множество фактов,

главным образом из газет, из фельетонов, из статей, судебных отчетов. Везде и всюду говорилось о детях

обеспеченных или высокопоставленных родителей, о детях, которые позорили своих родителей.

Федор Иванович во-время не нашел что ответить товарищу Иванову. Он только сказал: “У меня много

друзей и знакомых. Есть несколько директоров крупнейших заводов. Есть академики. Есть секретари обкомов

партии, министры. И ни у кого из них дети не выросли негодяями. А что касается закалки — это верно, надо

молодежь закалять, ну и давайте думать, как это делать”.

Разговаривая с Олей, он думал: “Факты есть факты. Возражать против них нужды нет. Но обобщил их

товарищ Иванов по-обывательски, и особенно по-обывательски он поставил вопрос: что же, мол, будет через