Молодость с нами

смирилась его жена. Она тоже прошла через все инстанции, добралась до Центрального Комитета партии и

отбила атаки Мукосеева. Румянцев был вырван из его когтей, но уже сильно измятый и израненный. Когда-то

активный общественник, он стал пассивным в общественном отношении, лишнего слова не говорил, держался,

в сторонке и качал считать, что лучше выпить лишнюю чарочку, сыграть в картишки, погулять, чем тратить

жизнь и здоровье на борьбу со всякого рода Мукосеевыми.

Многих выбил так из общественного седла и на долгие годы травмировал Мукосеев; причем он не был

грубым, вульгарным клеветником, он не выдумывал факты, он, как правило, находил их в анкетах. У одного из

сотрудников он взял, например, да и сличил две анкеты: одну семнадцатилетней давности, вторую только что

заполненную, и нашел, что в первой анкете этот сотрудник указывал один год окончания средней школы, во

второй анкете — другой год. Как бедняга ни старался объяснить это слабостью памяти, давностью окончания

школы, не помогло. Мукосеев добился того, что ему дали выговор за путаницу в документах. Мукосеев не

пропускал случая проявить свою бдительность, — так он укреплял себя в институте и, следовательно, возле

науки. Других средств для этого он не имел. У него не было ни таланта, ни даже способностей к научной

работе. Была хватка, мертвая бульдожья хватка. Он и хватал. Когда же его самого кто-нибудь из особо

отчаянных пытался прижать к стенке, он шел в обком партии, проникал к секретарю, и непременно к первому.

Бил там себя в грудь кулаком, хрипел, кликушествовал, изображал инвалида гражданской войны: за что

боролись? Раскладывал документы, подтверждавшие его правоту. Секретари обкома, занятые значительно более

серьезными делами, поручали кому-нибудь разобраться в деле товарища Мукосеева, товарищ Мукосеев

старательно это дело запутывал, дело повисало в воздухе, и товарищ Мукосеев выходил из воды сухим.

Нет, никакие хитроумные ходы Мукосеева теперь не могли запугать Павла Петровича, тем более что

Павел Петрович, в отличие от некоторых других, никакого страха перед этим человеком с предательством в

глазах не испытывал.

— Так вот, нельзя нам быть врозь, — говорил свое Мукосеев. — Мы должны держаться один за одного.

— За правду мы должны держаться, за линию партии, — сказал Павел Петрович. — Ну, мне некогда, я

пойду. — Он встал.

Мукосеев поймал его за рукав и снова посадил возле себя.

— Я слышал, — заговорил он, — Бакланов против меня затевает что-то. Но я не из слабеньких, товарищ

директор. Учти это.

— Я не знаю, что вы там слышали, — сказал Павел Петрович. — О вас особых разговоров не было.

Просто мы будем более строго требовать отчета от всех сотрудников. В том числе и от вас. Вы, например, два

года не отчитывались. Удивляюсь, как вам это удается?

— Кто там так сочиняет? Ты мне их, этих клеветников, назови, я им глотку перерву!

Одутловатое лицо Мукосеева стало медленно наливаться кровью, даже белки глаз покраснели, он

набычился, и Павел Петрович подумал, что для некоторых этот тип и в самом деле страшен. Он засмеялся:

— В таком случае нет уж, не назову! Зачем же их подвергать опасности?

Павел Петрович снова встал. Поднялся и Мукосеев.

— Не хочешь быть со мной? — сказал он предостерегающе. — Смотри, директор! Пожалеешь.

Павел Петрович, не ответив, пошагал по дорожке к главному зданию. Его смешили эти детские угрозы.

Через минуту он уже забыл о них, его больше смущало то, что критику в адрес Серафимы Антоновны Мукосеев

назвал кампанией против нее. Если и другие воспримут это как некую кампанию, будет очень неприятно. И так-

то уже беда: Серафима Антоновна обиделась, заявила, что будет кусаться, что Павел Петрович теряет в ней

друга, что если травля ее не будет прекращена, разговор пойдет уже не о дружбе, а об открытой войне.

Удивительно, как остро воспринимается и как криво истолковывается в ученой среде критика. На заводе было

проще, значительно проще. Почему бы это? Возможно, потому, что в науке, так же как в литературе и искусстве,

есть люди неправильно понимающие значение критики. Если на заводе критикуют рабочего, инженера, мастера,

то все понимают, что делается это для того, чтобы рабочий, инженер, мастер улучшил свою работу, и никакие

иные соображения за этой критикой не скрываются. В науке же, в искусстве, в литературе часто бывает и по-

другому. “Ах, вот как! — рассуждают иные директора институтов, издатели, работники управлений по делам

искусств. — Такого-то критикуют? Надо, следовательно, от него избавиться, его не печатать, пьес его не ставить

и вообще гнать его подальше”. Критика на производстве идет на пользу работнику, под воздействием критики

он работает лучше, больше зарабатывает, и так укрепляется его благополучие. В науке и искусстве некоторые

деляги повернули дело так, что критика ухудшает благосостояние человека, и поэтому человек боится ее и так

болезненно на нее реагирует. Не боится ли Серафима Антоновна, что критика подорвет ее общественное и

материальное благополучие? Если это так, то какая же это глупость! Какие силы смогут подорвать

благополучие известной, признанной ученой? Ей-то о чем беспокоиться, ей, знаменитой Шуваловой! Ну

ошиблась, недостаточно продумала свои действия. Ошибку можно в дальнейшем не повторять.

Павел Петрович уже сидел у себя в кабинете, когда строгая Вера Михайловна Донда доложила ему, что

сегодня его три раза спрашивала Людмила Васильевна Румянцева и что она снова в приемной и просит принять

ее на тридцать секунд. Павел Петрович вышел навстречу Людмиле Васильевне. Она, как всегда, радостно

улыбалась, и от нее исходило что-то такое, от чего становилось радостно и тоже хотелось улыбаться.