Молодость с нами

давать печи остыть.

Оля смотрела на сталеваров и никак не могла узнать, кто из них Виктор Журавлев. Все в истрепанных,

съеденных расплавленным металлом спецовках, все в войлочных шляпах, все измазанные. Она стояла так в

сторонке, пока печь не загудела, пока внутри ее не заплескалось пламя. Тогда один из сталеваров подошел к

Оле, снял шляпу и сказал:

— Не узнаете?

— Здравствуйте! — сказала Оля радостно, увидев, что перед ней Журавлев. — Сразу узнала!

— Вы что, к нам? — расспрашивал Журавлев.

— Да так, райком прислал. — Оля не могла сказать об истинной цели своего прихода. Разговор шел вяло,

ни он, ни она о произошедшем на бюро райкома не помянули. Журавлева то и дело отзывали, он ходил отворять

заслонку, подавал бригадиру шомпола, бруски алюминия, известь на лопатах, марганец, снова возвращался к

Оле, уже позабыв, о чем только что шел разговор. Оля чувствовала, что она так и уйдет, не сказав Журавлеву

того, о чем столько дней собиралась с ним говорить, — да, уйдет, и уже больше никогда они не встретятся.

Но она с детства не страдала нерешительностью и пассивностью, она не любила, как некоторые,

предоставлять все времени, пускать дело по воле волн. Она сказала:

— Мне бы с вами надо было поговорить, Журавлев. А здесь обстановка для этого никуда не годится.

— Можно в комитете комсомола, — предложил Журавлев. Он стоял перед Олей крепкий, сильный, на

черном лице, когда он улыбался, белели ровные зубы, в глазах, отражаясь, вспыхивало мартеновское пламя —

быстро и жарко. Из-под шляпы, которую он снова надел, выбились на лоб влажные пряди светлых волос,

обожженных у печи.

— А еще где можно? — спросила Оля.

— В конторке, — сказал он. — Там никогда никого нет.

Он ее не понимал, не хотел понимать. Дальше Оля идти уже не могла, она не могла сказать ему, что хочет

поговорить с ним спокойно, не на ходу, поспорить о природе смелости и героизма, поговорить о многом другом,

о чем угодно, даже о том, о чем говорили когда-то ее отец и мать: о жизни на других планетах, — ну обо всем,

обо всем, что только ему интересно. Неужели ему ничто не интересно?

Оля пошла с Виктором в конторку, но не успели они там сесть за стол мастера, как за Виктором

прибежали. Оля тоже вернулась на рабочую площадку. Там шла суета, произносили тревожные слова: “свод

упал”. Оля поняла, что в печи что-то не так. В печь бросали лопатой кокс и какой-то порошок. Виктор орудовал

длинным металлическим шомполом, ворочал им в расплавленном металле, из окна печи вырывалось жаркое

пламя. Озаренный пламенем, Виктор казался человеком из бронзы.

Не могла Оля уйти отсюда навсегда и так, чтобы никогда больше его не увидеть. Она отважилась на

крайнюю меру. Она потихоньку вынула из своей сумочки-портфельчика паспорт и комсомольский билет, а все

остальное там оставила: институтское удостоверение, записную книжку, деньги, письма, на конвертах которых

был ее адрес, и положила портфельчик на том месте площадки, где они разговаривали с Виктором несколько

минут назад. Потом отправилась к начальнику цеха, отметила пропуск и ушла с завода.

Времени еще было много. Не зная, куда его девать, Оля решила съездить к Тамаре Савушкиной, которая

сообщила ей по телефону, что на днях уезжает со своим мужем в экспедицию. И в самом деле, Оля застала

Тамару в сборах. Тамара познакомила Олю с довольно-таки лысоватым, толстеньким молодым человеком лет

тридцати, который все время говорил: “Это надо выкинуть, этого брать не надо, это лишнее”.

— Понимаешь, — сказала Тамара, — его послушать — там все ходят голые.

— Лучше ходить голому, — сказал Тамарин муж, — чем таскаться по пустыням с чемоданами. Чемодан

— враг исследователя природы. Его друг — рюкзак. Вот и планируй, дорогая, так, чтобы все твои пожитки

вошли в рюкзачок и составили бы такой вес, чтобы рюкзачок этот ты сама носила, а не взваливала на меня.

Они шутили, смеялись, им было хорошо. Оля думала о том, что значит не обязательно быть красивым,

любят, оказывается, и некрасивых, потому что Тамара явно любила своего лысенького толстячка.

— Не жалеешь? — шепнула Оля.

Тамара поняла, что интересует Олю.

— Нисколько, — ответила она. — Мучилась бы сейчас со своими цветными стеклами и их историей. А

так, видишь, что получается? Едем в пустыни. Интересно. Сначала он отговаривал: трудно, мол, не езди. А

теперь сам сказал, чтобы собиралась. Не может без меня. С тоски, говорит, умрет.

Оля увидела, что она при этих сборах не очень-то нужна, попрощалась, пожелала счастливого пути,

сказала Тамаре: “Пиши, не забывай”, — и снова оказалась на улице.

Она ходила по улицам грустная, все размышляла и размышляла и на одном из углов столкнулась с

Георгием Липатовым.

— Оля! — сказал он мрачно. — Здравствуй. Куда идешь?

— Так просто.

— Можно и я с тобой?

— Как хочешь.

— Видишь ли, — заговорил он, шагая рядом с ней. — Все считают меня негодяем и подлецом. Вот вы

там, по комсомольской линии, грозитесь вышибить меня из комсомола. Но, Ольга, пойми, ей-богу не могу я с

ней… Как взгляну на весь ее вид, на эти пятна по лицу, худо становится. Не веришь? Тошнота. Ну что же я

сделаю? Природа. Не переборю себя. А рад бы перебороть.

— Не стыдно тебе! — сказала Оля. Ничего иного сказать она не могла. В этой области человеческой

жизни у нее не было никакого опыта, были только умозрительные, общие, книжные представления, которые и

подсказали ей эти слова: “Не стыдно тебе!”

— Эх, разве в стыде дело! — Липатов махнул рукой. — Ничего ты, я вижу, не понимаешь, а еще умная.

— Он вытащил папиросу и закурил. — Она вялая какая-то, неповоротливая, нет в ней живости, огня нет.

— Слушай, — сказала Оля, вспоминая слова Федора Ивановича, — а у вас дружба с Люсей есть или