Молодость с нами

спокойно, спокойно работать, готовить молодые кадры. Вот к чему я стремлюсь, и ни к чему больше.

Убрав посуду после завтрака, вышла на веранду и Людмила Васильевна с третьим шезлонгом. Она

уселась поудобней, оправила платье на коленях, спросила:

— Я не помешаю вашему разговору?

— А чего там, разговор чисто теоретический, — ответил Румянцев. — Вот, говорю, не ты бы, не хватило

бы у меня силенок, сдался бы перед супостатами моими, и неизвестно, что бы из меня сейчас получилось.

— Ну до чего он любит преувеличивать! — заметила Людмила Васильевна.

— Не преувеличиваю я, Павел Петрович. Это моя спасительница, обратите внимание. Дважды спасла

меня. Первый раз на фронте, раненого. Второй раз вот тут, значит, в нашей институтской битве русских с

кабардинцами.

— На фронте? — переспросил Павел Петрович. — Вы были на фронте, Людмила Васильевна? Неужели?

Сколько же вам лет? Мне казалось, что нет и тридцати.

— Их и нет, Павел Петрович, — ответила не без кокетства Людмила Васильевна. — Еще далеко до них.

Целых три месяца.

Павел Петрович принялся расспрашивать, потому что Людмила Васильевна была ему очень симпатична

и все, что касалось ее, было ему интересно. Людмила Васильевна поломалась немножко, говоря, что в ее

биографии ничего интересного нет, но потом принялась рассказывать так подробно, что рассказывала добрых

два часа.

Родилась она в Ленинграде и весной тысяча девятьсот сорок первого года окончила девятый класс, ей

тогда еще не исполнилось и семнадцати. Когда началась война, ее отец, агроном, работавший в пригородном

совхозе, ушел в ополчение, вскоре погиб на реке Луге. Остались они с матерью. В декабре мать умерла от

голода. Людмила Васильевна, голодная, истощавшая, качающаяся на тонких, как вязальные спицы, ногах,

дотащила на саночках покойницу до кладбища, до братской могилы и похоронила там.

Что же было делать дальше, как быть, как жить? Она решила, что непременно должна пойти на фронт и

отомстить за своих родителей. Она пришла в райвоенкомат. Никто ее никуда брать не хотел. Никому такой воин

был не нужен. Все смотрели на нее и думали: вот сейчас повалится на пол и умрет. Какой-то солдат в драной,

старой шинелишке пожалел ее, дал половину брикетика так называемого пшенного концентрата. Людмила

Васильевна тут же на его глазах с невиданной быстротой сгрызла эту окаменевшую штуку.

С упорством ненормальной Людмила Васильевна ходила в военкомат каждый день. Однажды она

услышала в одной из комнат разговор: “Нет у меня никаких машинисток, — говорил работник военкомата. —

Откуда я их возьму?” — “А я что, сам сяду за машинку, что ли? — отвечал ему злой майор, которого Людмила

Васильевна увидела, заглянув в приоткрытую дверь. — Раз формируете новую часть, обязаны дать весь штат!”

Людмила Васильевна вошла в эту дверь без спроса. “Возьмите меня, — сказала она. — Я машинистка, я очень

хорошая машинистка. Я хорошо печатаю”. Ее появлению обрадовались и работник военкомата и майор, как

потом выяснилось, только что назначенный начальником штаба вновь формировавшейся инженерной части.

Быстренько оформили документы, тотчас же красноармейца Людмилу Вишнякову мобилизовали в армию, злой

майор Семиразов повез ее на полуторке за город по дороге к Ладожскому озеру.

Она ехала и дрожала: что же будет дальше, как с ней поступят, какое дадут наказание? Полугорячечное

состояние, в каком Людмила Васильевна доказывала, что она очень хорошая машинистка, прошло, и остался

один девчоночий страх: что-то будет.

Приехали в лес, зашли в землянку, майор Семиразов показал ей машинку “Ундервуд”. Людмила

Васильевна тронула ее пальцем, заревела и во всем призналась. Майор ругался так яростно и зло, что она

думала, он ее убьет. Но он не убил, а сказал: “Паршивая ты баба, ты меня подвела, всю часть подвела, такая ты,

перетакая. Ну, ты у меня наплачешься за эту твою подлость”. Он вызвал какого-то сержанта и приказал:

“Поставить ее караулить помойку, черт побери!”

Да, красноармеец Вишнякова, прогнать которую из армии майор Семиразов был не волен, с того дня — и

так полтора месяца — стерегла помойку за кухней. Помойку надо было стеречь потому, что на нее ходили

голодные люди из блокированного врагом Ленинграда, рылись в отбросах и заболевали. Красноармеец

Вишнякова стояла там с утра до ночи с тяжеленной винтовкой, которую она очень боялась и от которой руки у

нее были в кровавых мозолях.

Красноармеец Вишнякова в зиму с тысяча девятьсот сорок первого года на сорок второй была, пожалуй,

самым незадачливым красноармейцем во всей Красной Армии. То она заснет на посту, то потеряет затвор от

винтовки, то винтовка у нее заржавеет. Злой майор Семиразов повторял: “Будешь знать, как людей обманывать.

Второй раз не станешь проситься в армию”. Произошел однажды и такой конфуз: красноармеец Вишнякова,

когда среди ночи объявили учебную тревогу, выбежала из казармы в одних мужских кальсонах. Ватные брюки

она спросонья позабыла надеть. Видимо, гимнастерка показалась ей платьем, она одернула ее и встала в строй.

Надо сказать, что хохотали над ней лишь майор Семиразов да его подручный — старшина. Другие офицеры и

солдаты ее жалели.

Потом, к весне сорок второго года, инженерная часть с берегов Ладожского озера перешла на Пулковские

высоты. Людмилу Васильевну в теплый апрельский день здесь ранило осколком снаряда, и наконец-то она

вырвалась из-под власти проклятого майора Семиразова. Из госпиталя ее уже не отправили обратно к нему, она

осталась при госпитале, училась на курсах, стала медицинской сестрой.

После этого началась новая пора ее военной жизни. Во время наступления, уже зимой сорок четвертого

года, где-то под Псковом медицинская сестра Вишнякова сопровождала транспорты раненых с передовой