Молодость с нами

сшитое портнихой-профессионалкой было бы критически разобрано и с полной откровенностью одобрено или

забраковано. В итоге снисходительности знакомых Калерия Яковлевна ходила в ужаснейших одеждах,

безвкусных и некрасивых.

Серафима Антоновна взглянула на платье Калерии Яковлевны, легонько усмехнулась, сказала: “Очень,

очень миленько сшито. Неужели это вы сами? Боже, как я завидую людям, у которых такие золотые руки!”

Когда все собрались, она воскликнула:

— Сколько мужчин! — подозвала мужа и сказала: — Боренька, дорогой мой, не будут же гордые

мужчины довольствоваться чаем. Хорошо бы открыть пару бутылочек.

Борис Владимирович ходил в погреб, ходил в кухню. На столе появилось несколько бутылок сухого вина

и графины с водкой. Этот стол был виден через окна веранды, на которой все сидели в скрипучих прутяных

креслах.

Дача Шуваловой выделялась из окрестных дач. Это не был ее собственный дом — много лет подряд

Серафима Антоновна арендовала его в дачном тресте, — но зато это был великолепный дом: двухэтажный, с

девятью комнатами, с обширным холлом и витыми, уютными деревянными лестницами, с башенками,

погребами и гаражом. Говорили, что перед первой мировой войной его построил для себя какой-то архитектор,

сбежавший в революцию за границу. Даже веранда в этом доме, и та не имела ничего общего с верандочками

Румянцевых или Белогрудовых, тесных, скромных, простеньких. Тут был гладчайший пол из керамических

плиток, по всему потолку из потемневшего клена шла резьба, оконные переплеты напоминали кружева, да и

размеры веранды не могли не удивлять; кто-то сказал однажды: “Это же целый курзал в Ессентуках”. — “Жить

так жить!” — философски ответила Серафима Антоновна.

Когда сели за стол, хозяйка объявила, что очень жаль, но Румянцевых не будет, Людмиле Васильевне

нездоровится, поэтому, наверно, не удастся сыграть в карты, ну что же, посидим так, побеседуем, и это, может

быть, хорошо: ведь завтра всем рано вставать.

— Странно, — сказала Калерия Яковлевна. — Нездоровится! Я к ним сегодня забегала, все были

здоровые. Наверно, выпили лишнего. У них сегодня гость был, прямо вы не представляете, кто!

Так как ее не спросили, кто же этот гость, она была вынуждена сама ответить на свой вопрос:

— Директор вашего института, товарищ Колосов. Меня с ним познакомили.

Белогрудов хотел было сказать, что никто там не перепивался, потому что ужинали-то Румянцевы и

Колосов у него и ничего притом не пили; но он промолчал. Серафима Антоновна, услышав столь неожиданное

известие, озадачилась было, но лишь на одно мгновенье — никто даже и не заметил, как вспыхнула и тотчас

погасла ее растерянность, — а затем сказала улыбаясь:

— Дорогая Калерия Яковлевна, вы женщина, вы должны понимать и знать, как все переменчиво у нашего

слабого пола. Сейчас мы здоровы, а через минуту — уже нездоровится.

— Это да, это да, — поспешила подтвердить Калерия Яковлевна. Она отличалась мощным здоровьем,

могла ворочать бревна, катать бочки с цементом, но лишь тогда, когда никто этого не видел. При людях и

особенно при своем Валеньке, стараясь вызвать его жалость к себе, она вечно страждала ногами, поясницей,

головой, печенью. Валенька на эти страждания отвечал: “Ну вот и дура”.

За столом шел тот разговор, который неизбежен в начале всяких пиршеств: “А это что — грибочки? Вы

сами мариновали?” — “Где же сама, что вы говорите, Александр Львович! Белых грибов еще нету, идут пока

что сыроежки да моховики”. — “Будьте добреньки, передайте вон тот салатик. Нет, нет, другой, с крабами”. —

“Берите, товарищи, студень, очень рекомендую, дымком пахнет, чудесно”. — “Все-таки русские столы

соответствуют характеру русского человека! Размах! Вы помните у Чехова про одного француза, который попал

в компанию к обжоре купцу?” — “Да, дико смешно”. — “Боренька, а ты налей гостям. Смотри, у нас Валентин

Петрович что-то грустный сидит”.

Потом, когда выпили водочки и сухого, дело пошло веселее. Заговорили о новом в биологии, о содовых

ваннах, которые якобы возвращают человеку молодость, о новинках художественной литературы, о недавней

областной весенней выставке картин в Союзе художников. Тут заговорил Липатов, который считался крупным

знатоком искусства. О нем говорили: лучший мастер кисти среди металлургов и лучший металлург среди

мастеров кисти.

— Идеалистическая история, рассматривая развитие искусства как самодвижение духа, — заговорил он,

— не знала никакой реальной почвы, но устанавливала единство искусств как проявление различных сторон

деятельности духа и стадии искусства как стадии развития духа.

— Да вы закусывайте, пожалуйста, Олег Николаевич! — сказал ему Борис Владимирович. — Хотите

ветчинки?

— Нет, не хочу. Я прошу понять, что пространство и время в искусстве, — продолжал Липатов, —

неотрывны от образа мира, космогонии, в которых эмпирические элементы составляют необходимую, но

включенную часть социального мышления.

— Олег Николаевич в молодости посещал искусствоведческие курсы и состоял в каком-то вольном

обществе художников, — шепнул Белогрудов Калерии Яковлевне.

Калерия Яковлевна, с набитым ртом, кивнула ему в ответ. Ей очень нравился заливной поросенок с

хреном.

— Пространство и время сюжета связаны с миропониманием, с пространством и временем космогонии и

истории. Образ мира и образ художественный соответствуют один другому. — Оратор слегка покачнулся на

стуле. Борис Владимирович поспешил сказать ему:

— Вы бы прилегли, Олег Николаевич!

— Зачем же, пусть говорят другие. Я все сказал.

— Нет, это странно, — заговорил все время сосредоточенно молчавший Красносельцев. — Я не знал, что

профессор Румянцев водит компанию с нашим директором. Я считал Григория Ильича более принципиальным.