Молодость с нами

В Москве они опустились на Внуковский аэродром, здесь предстояла пересадка на самолет до

Ленинграда. Оля оказала, что было бы хорошо съездить и посмотреть Москву. Но выяснилось, что до

ленинградского самолета ждать около трех часов, а езды до Москвы на автобусе почти час. Еще чего доброго

во-время не возвратишься да и опоздаешь. Поэтому они, зарегистрировав свои билеты на пересадку,

немедленно отправились в ресторан. Оля ела долго, со вкусом, заявив, что денег у них достаточно и поесть

можно в полное удовольствие.

Полет от Москвы до Ленинграда проходил с меньшим комфортом, чем до Москвы. Прежде всего Варя и

Оля попали уже не в такой самолет, где мягкие глубокие кресла, из-за высоких спинок которых не видно ни

того, кто впереди тебя, ни того, кто сзади, где сидишь этаким индивидуалистом и почитываешь, где есть

различные устройства для того, чтобы на тебя вдруг подул свежий ветер или для того, чтобы в самолете сделать

тепло.

Здесь было иначе. Здесь были откидные стулья, подобные тем, какие бывают в кино, только не

деревянные, а железные, все сидели на них вдоль стенок самолета друг против друга, как в трамвае. Посредине

был пол, обитый алюминиевыми листами, исцарапанными, обшарпанными различными тяжелыми предметами,

потому что в таком самолете главным образом возили грузы, а не пассажиров. Сидеть было жестко и неудобно.

После того как пассажиров впустили в самолет, до отлета прошло не менее пятнадцати минут; за это

время июльское солнце накалило обшивку, и температура в самолете поднялась до тридцати пяти градусов. Все

сбрасывали плащи, пиджаки, жакеты, развязывали галстуки, расстегивали воротники.

Перед самым отлетом вошло еще трое пассажиров: старенький православный батюшка в соломенной

шляпе с черной лентой, в черной рясе я в русских сапогах, попадья, тоже старенькая и тоже в черном, и человек

лет тридцати, который изо всех сил старался не показать виду, что он пьян. Войдя, он сразу же улегся на два

откидных сиденья, поджал ноги, положил руки под голову, с которой на пол упала измятая шляпа, и тотчас

уснул. Молодой, но чрезвычайно солидный и хорошо упитанный толстяк в голубой шелковой рубашке — по

внешнему виду он мог быть и модным сапожником, и администратором небольшого театра, и оценщиком из

скупочного пункта случайных вещей, и барабанщиком из ресторанного оркестра — произнес тоном

собственного превосходства над этим жалким пьяницей:

— Пьяному в самолет лучше не садиться, можете мне поверить. В воздухе надо пользоваться лимонами.

— Он вынул из чемоданчика баночку от леденцов. В баночке лежали тонко нарезанные и пересыпанные

сахарной пудрой ломтики лимонов. Молодой толстяк положил один из них в рот. — Это предохраняет, — сказал

он, съев ломтик, — от неожиданностей и неприятностей. А с этим типом, — он небрежно кивнул головой в

сторону спящего, — мы еще хлебнем горя. Поверьте мне, уж я — то знаю.

Самолет пошел, набирая высоту. Батюшка и матушка, которые удобно и тихонько устроились возле

кабины пилота, сняли крышку с плетеной корзины, раскрыли берестяной туесок, матушка расстелила на

коленях у себя и у батюшки белые салфеточки, на салфеточках появились куски вареной курицы, свежие

огурчики, яички вкрутую, деревенский черный хлеб, намазанный маслом и посыпанный крупной солью, ломти

холодного мяса. Они принялись закусывать. Прошел час полета, в самолете потемнело, оттого что вокруг стали

громоздиться не прежние белые, а сине-черные мрачные тучи, которые по временам накрывали самолет всей

своей тяжестью, и тогда становилось вовсе темно; уже недалек был Ленинград; а батюшка и его матушка все

закусывали, старательно очищая ножичками кожицу с огурчиков, облупливая яички, спокойно прожевывали,

отчего у батюшки мерно и однообразно двигалась белая борода, смотрели они только друг на друга.

В жестком самолете, где, в отличие от мягкого, температура не регулировалась, становилось все холоднее

и холоднее: уходя от грозовых туч, пилот набирал высоту. Все начали зябнуть. Вновь застегивались воротники,

вновь повязывались галстуки, возвращались на место пиджаки, жакеты, плащи; их еще и не хватало, пассажиры

ежились, даже пьяный пассажир ощущал холод, он все больше поджимал ноги, колени его уже достигали груди

и старались достичь подбородка. Оля и Варя тесно прижались друг к другу, им хотелось обняться, но было

неудобно делать это при людях.

А батюшка с матушкой будто и не чувствовали холода. Они закусывали.

Километрах в ста от Ленинграда вокруг самолета забушевала гроза; как пилот ни старался уйти от нее,

ему это не удавалось. Молнии проносились огненными струями справа, слева, хлестали над самолетом и под

самолетом, самолет бросало в стороны, чувствовалось, что пилоту стоило немалых сил выравнивать его после

очередного такого броска. Стало очень страшно, Варя и Оля еще теснее прижались одна к другой. Толстяк в

голубой рубашке, уже давно облачившийся в кожаное коричневое пальто, оставив раскрытой банку с лимонами,

быстрыми шагами, бледный, с остекляневшими глазами, третий раз, шатаясь, шел в корму самолета. Лимоны

ему не помогали.

— Что же это будет, что же будет! — воскликнула молодая женщина с ребенком на руках.

Ее сосед, седой полковник, с поперечной полоской на погонах, свидетельствовавшей о том, что он в

отставке, усмехаясь, сказал:

— Не бойтесь, ничего не будет. С нами служитель самого господа бога, — он указал глазами на батюшку

с матушкой, которые при вспышках молнии оба дружно осеняли себя крестным знамением, но трапезу так и не

оставляли.

Наконец-то это кончилось. Самолет, подскакивая и грохоча, катился по ленинградскому аэродрому.

Когда отворили дверцу и пригласили пассажиров выходить, толстяк с лимонами сам идти не мог,