Моника 2 часть
Шрифт:
– Пьян… – повторил Ренато язвительно. – Так происходит, когда пьешь много шампанского, становишься пьяницей, и сколько бы ни пытался, не можешь вспомнить подробностей. Пить – это чудесное средство окутывать себя часами блаженства, чтобы забыться.
– О чем ты говоришь? Я ничего не понимаю и не хочу понимать. Как далеко ты зайдешь, Ренато? Ты сводишь меня с ума, мучаешь, пьешь часами, как глупец, не даешь даже отойти от тебя!
– Твое место рядом со мной. Разве ты не моя жена? Поэтому должна находиться рядом. А эта спальня разве не самое лучшее место? Этот рай, гнездо для любви, розовые стены смотрели на меня, коленопреклоненного пред твоей красотой. Пред твоей чистотой… – Ренато грубо хохотнул.
– Ренато, ты и вправду сошел
– Да, хуже, потому что пьян. Как тебе всегда хотелось; но ум мой ясен, как никогда. Так ясен, что мысли в нем сверкают диким блеском; пьян и счастлив, что могу достойно праздновать вместе с тобой свадьбу наших родных. Выпьем же за счастье Моники и Хуана!
Для Ренато Д'Отремона небо опустилось в преисподнюю, счастье стало несчастьем; прекрасное опьянение своей любви рядом с сомнением, становившемся все более жестоким и удручающим; узел подозрений перехватил горло, отравленная стрела ранила гордость, достоинство, любовь и доверие. Он неосознанно отвергал правду, словно вредоносное растение, но не мог выдернуть корни. Подозрение сквозило в каждом выражении, слове, в каждой детали. А в правде он отчаянно нуждался, чтобы очистить честь и совесть. Его охватило нелепое желание разрушить все, а прежде всего эту теплую, пьянящую и ароматную красоту женщины, которую он отчаянно любил, но к чьим губам не мог прикоснуться, потому что сомнение и страх были слишком велики, потому что к любви примешалась ненависть, потому что любил слишком сильно, чтобы суметь простить. И увидев, что бесстрастная Айме держит бокал в руке, властно приказал:
– Я велел тебе выпить!
– Оставь меня! Уходи, оставь меня!
– У тебя только желание – уйти от меня…
– У меня только желание…!
– Какое? Договори же наконец, что хочешь умереть, что в отчаянии, что я не даю тебе жить своими упреками. Неужто я раздражаю тебя своими расспросами, ведь тебя это не беспокоит! Ты думаешь о Хуане, да?
– Естественно должна думать! – вскипела Айме. – Это грубиян, дикарь, а ты вручил ему мою сестру!
– Я или ты?
– Ты! Я лишь хотела, чтобы этот человек уехал навсегда, оставил нас в покое. Это ты приказал. Пусть бы уехал! Потому что этот человек…
– Этот человек – мой брат. Ты уже забыла? Мой брат!
– Так значит, эта ужасная история правда?
– Тебе кажутся ужасными истории предательств и измен? Скажи, что чувствуешь. Прокричи наконец. Возмутись в святом негодовании, если так невинна!
Руки Ренато снова сомкнулись на шее Айме. Сверкающие глаза пристально всматривались, словно хотели проникнуть в душу, и она похолодела от испуга, пытаясь избежать его хватки, вызывавшей у нее ужас:
– Ренато! Ты обезумел? Хочешь, чтобы я позвала на помощь? Хочешь…?
– Признайся и прокричи, чтобы спасти невинную Монику, которой ты пожертвовала!
– Нет, это не так. Не так! Но она моя сестра. Хуан безжалостный!
– Ни к чему милосердие, если она любит его.
– Он не умеет любить!
– Откуда ты знаешь? Как ты его узнала? С каких пор знакома с ним? Отвечай!
– Оставь меня! Мне больно! Отпусти, Ренато! Я позову на помощь! Закачу скандал!
– Ты уже скандалишь! Кричи, если хочешь, зови на помощь! Никто не придет. Никто! Ты одна со мной и расскажешь всю правду, а потом заплатишь за свой позор.
– На помощь! – отчаянно закричала Айме. – Он убьет меня! На помощь!
Кто-то пришел на крики и застучал в дверь. Вне себя, Ренато крикнул назойливому посетителю:
– Ничего не происходит! Проваливайте куда-нибудь!
– Открой, Ренато! Быстро! Открой мне! – за дверью послышался властный голос Софии.
Руки Ренато отпустили Айме, и та свалилась на диван. Затем неверными шагами направился к двери, повернул ключ, и мать свободно шагнула вперед:
– Что случилось, Ренато?
Она подошла к сыну, глядя на него с тревогой, с жгучим вопросом в глазах, и видела только
суровую жестокость в глазах сына, неясное мучение, отчаянную борьбу за правду. Благородное лицо дамы сурово повернулось к нему, и Ренато отступил, пряча взгляд. Заметив это, ухватившись за единственную возможность спасения, Айме подбежала к матери мужа:– Ренато пил весь вечер! Как сумасшедший! Заставляет в чем-то признаваться. Оскорбляет, скверно обращается, говорит что-то непонятное. Заставляет признаться в чем-то, но мне нечего сказать. Нечего, нечего! Мне нечего сказать!
Она бросилась в объятия дамы, которая ее не оттолкнула, и всхлипывала, спрятав лицо у нее на груди. Молодое тело подрагивало, взгляды матери и сына скрестились. Взгляд Софии горячо вопрошал, а ответом Ренато послужило лишь горькое выражение побежденного; и она уже спокойней вздохнула:
– Боюсь, все мы немного не в себе. Случилось много неприятного. Еще я узнала, что Каталина, не попрощавшись, уехала в Сен-Пьер. Она взяла карету, приготовленную для молодоженов, и поехала почти вслед за ними. В определенной степени, эта затея неплохая. Полагаю, это тебя успокоит, Айме, и тебя, Ренато. Бедняжка не могла спокойно отдать дочь Хуану Дьяволу.
– Она сама ее вручила! – живо исправил Ренато.
– Конечно, сынок, но волнение матери естественно, как и волнение сестры.
София оглядела на сына, пробежала взглядом по просторной спальне, неряшливой и беспорядочной, задерживаясь на столике со спиртным, и повернулась к лицу молодого Д'Отремон, упрекая:
– Вижу, ты действительно много выпил, Ренато. Тебе лучше привести себя в порядок и успокоиться, и ты тоже успокойся, Айме. Больше не плачь. Ничего не случится. Нет роз без шипов, нет неба без бури. Не нужно придавать значение ссорам молодоженов. Боюсь, мы ничего не можем поделать. Пойдем в мою комнату, Айме.
«Люцифер» почти сменил курс, вышел с рейда через узкий пролив и набирал скорость, проскакивая меж подводных камней, бросая вызов свободным стихиям. Хуан уверенно держал штурвал, яркий луч молнии осветил его с ног до головы. Буря стихла, далекий берег остался позади. Среди мачт продвигалась маленькая и темная фигурка, наклоняясь от резких кренов корабля.
– Капитан, там новая хозяйка?
– Да, Колибри, там за дверью, – кивнул Хуан, явно в дурном настроении. – Женщины мешают на палубе, когда буря. Ладно, они мешают всегда, а когда буря, тем более. Помни об этом, когда станешь управлять кораблем.
– Но хозяйка, капитан. Сегундо сказал, что она больна.
– Скажи Сегундо, чтобы следил за языком!
– Вы не позволите мне взглянуть на нее, капитан? Позаботиться о ней? Да, дорогой капитан, дайте мне зайти. Ради вашей матери…
Умоляя, Колибри обнял ногу Хуана, и на миг мужественная голова наклонилась и посмотрела на мальчика, в чьих глазах блестели слезы. Затем он посмотрел на туманный темный горизонт с нависшими облаками, на море, поднимавшееся над горами. Яростно лил дождь; весь этот варварский спектакль бури едва освещался бледной вспышкой двух отдаленных молний. Хрупкое судно скрипело, содрогалось от киля до верха бизань-мачты, сопротивляясь бури, погружаясь, как нож, в соленую плоть моря. Точно также сердце Хуана Дьявола чувствовало и сопротивлялось всем стихиям, обществу, жизни. Как горькая пена хлестала по губам, так горечь просачивалась из души; как над кораблем довлела опасность, так и над ним довлели напряженные мысли и намерения. Он ненавидел и хотел ненавидеть еще больше; его душила ярость, и он хотел, чтобы ярость стала глубже, как воды океана. Он хотел сделать ненависть бесконечной и вознести ее также высоко, как ненависть этого мира отвергала его. Колени ощущали горячее дыхание негритенка, сознания достиг наивный и умоляющий голос, как и образ белой женщины, которая лежала, как мертвая, на досках, такая беззащитная и несчастная, как и этот мальчишка, чьей жизнью от мог распорядиться одним словом; сочувствуя и одновременно сердясь, он сказал: