Моральный патруль

Во как!

Институтки у вас в прошлом, господа, а в будущем – Слава, подвиг, и я вам немного завидую золотыми словами; не упал я до греха, не свалился в пропасть проклятия, оттого и не получил благословение падре Гонсалеза на искупление греха смертью.

Лишь простой проводник в Мир иной я, а в по ту сторону жизни вы встретите больше поэтов и музыкантов, чем на живой стороне, словно рыбу выгнали из родного моря.

В море, когда годы мои подошли к критическому для эстета, рубежу – двадцать пять лет, плавали акулы; мне же не терпелось их извести, и я щедро сыпал в воду ядохимикаты.

Вдруг, голос над головой отвлёк меня от сочинения оды в честь акул, словно поэтической кувалдой по темечку.

«Благороднейший юноша в белом жабо и творческим блеском в очах!

Зачем вы травите съедобных рыб, которые никогда не болели раком.

Раки болеют раком, а акулы не болеют раком – дискриминация, и, хотя я с другой Планеты, прибыла к вам по обмену опытом в сольном оперном исполнительском искусстве, а знаю о неполиткорректности и неблагородстве предостаточно, словно меня накачали во сне книгами».

«Вы моя муза?

Я не вижу вас, благородная, судя по голосу, дева! – я кулаками протирал глаза, думал, что ослеп, оттого, что голос слышен, а девушка не видна! – Сплю ли я, или уже оказался на Парнасе?»

«Я чудно одета, потому что бедная, у меня одно платье, сценическое, а другую одежду на гастроли я не захватила, потому что на нашей планете Земля лучшей одеждой для девИцы полагается скромность тихонькая, шёпотом!

Платье я постирала, жду, когда высохнет, а вдруг вы, с пылающим взором романтика и кульком с ядом для акул – дисгармония, но она тем прелестнее, чем ближе слёзы искупления на глазах котёнка.

Дома меня ждёт полосатый котёнок Мурзик, похожий на Вифлеемский столб.

Возможно, что конфузливое животное не дождётся меня, оттого, что заперт в тёмном смрадном чулане, без еды и без воды – бедное существо с лапами и шерстью!»

Из ниоткуда послышались рыдания, и я огорчился, оттого, что — благородный, поэтому — ранимый стрелами Амура.

«Вы – незаконченная книга, но всё же, сударыня, мне удивительно, что я вас не вижу, хотя глаза, протертые химически опасными руками, уже слезятся, но горы вижу, рояль белый в кустах зеленых замечаю, подвенечное платье оперной певицы висит покойником на суку, а вас – не ощущаю зрительными рецепторами, будто у меня в глазах не очи, а – суповые тарелки!»

«Вы, сударь, поэт!

Благороднейшее существо, окутанное сложными платиновыми нитями морали, чести и долга – так закутывается в хитон философ.

Ваша нравственность не позволяет вам смотреть на обнаженную девушку, поэтому вы меня и не видите!

Вспомните о жеребцах, что ночью пляшут под Луноликой вербой.

Жеребцов вы наблюдаете, а обнаженных наяд – нет для вас!

Мир вокруг вас полон нагими феями, русалками, но они скрыты от вашего целомудренного взора, иначе сердце лопнуло бы от досады, что неприлично рассматриваете лоснящиеся женские тела!

Вы ощущаете меня, – мою ладошку накрыла теплая невидимая узкая ладонь и провела моей рукой по обнаженному – я узнал по характерным выпуклостям и впадинам – женскому телу, ароматному даже на ощупь.
– Всем расскажу о чести и доблести высоконравственных эстетов с Планеты Гармония!

Надо же – не видите, потому что благородны, как олень!»

Девушка засмеялась, невидимый смех удалялся, вместе с ним уползали грозовые тучи, а платье сорвалось с ветки и полетело в чащобу, туда, где рождаются рифмы, но не кровь-морковь. – Барон Матхаузен замолчал, погрозил виконту Бражелону и графу Якову фон Мишелю узловатым старческим пальцем (с массивным золотым кольцом). – Шалопаи!

Чуть заведется у меня дурное, так я его из головы выплескиваю, как нечистоты.

На ваших поясах – красные кнопки: нет, не нажимайте сейчас, они активируются перед атакой, когда рифмы понесутся в ваших головах со скоростью падения рояля с горы в кусты.

Кнопка из пластика, а в ней сокрыта тайна Вселенной – одно нажатие, и вы – Герой баллад, рыцарь, что позор свой смыл кровью, а грех – частями разлетающегося тела.

Замужества от вас не требую, но, как только выйдете на поле брани – одни против Вселенной, то внутренним взором, а затем внешним – найдите танк противника, он – желтого цвета, а наши — синие, словно сливы на Новогжельском блюде.

Гимназии не нужны, чтобы отличить синее от желтого; многие Галактические флаги – желтые с синим – самостийно!

Не знаю смысл слова «самостийно», но звучит благородно, как нота «фа» в фаготе.

Бросаетесь под жёлтый танк и нажимаете на кнопку на мине, что у вас на поясе – не ошибетесь – мина одна и кнопка одна, как институтка перед лектором.

Взрыв! Бабах! Оды! Отрада!

Не закрою руками Мир, но ваши глаза, если найдут на поле брани, подберут для кунцкамеры и закроют глаза медными пятаками или ладошками – так положено по Уставу.

Желтые – враги, они против прогресса, против культуры; безнравственность, беззакония, аморальность, попирание грязными ногами поэзии, изобразительного искусства, скульптур, музыкального мастерства, балета и многих других незыблемых, как колышек гитары, истин – основа существования подлых и некультуральных жёлтых.

Синие – люди не благородные, но стремятся к культуре: мужчины поют и пляшут, музицируют, слагают вирши – тихонько, и вероятно, через тысячелетия достигнут уровня нашей теперешней культуры, когда два незначительных человека за роялем значат для Вселенной больше, чем столкновение Чёрных дыр.

С проклятиями на устах в адрес жёлтых, и одами синих взорвите, танк желтых, и все ваши грехи, как наказал падре Гонсалез, взорвутся вместе с вами; дурное, что попадёт в блиндажи к выжившим из ума жёлтым, окрасится спелой вишней.

Потешно, я приобрёл краску для буклей — серебряную, а оказалась – вишнёвая, непозволительно, когда крик нарочно или по профнепригодности обманывает культуру; мы же не убиваем дворецкого за небрежно пришитую серебряную пуговичку. – Барон Матхаузен укоризненно качал головой, тяжело вздыхал, словно виконт де Бражелон и граф Яков фон Мишель виноваты в плохом пришивании пуговиц.

Он вышел, оставил за собой запах сирени.

— Не забыть бы: желтое взрываем, а синее восхваляем! – виконт твердил, потирал потные ладошки, будто растирал хну для пейзажной живописи. – Заметили ли вы, друг мой по ближайшей смерти, граф Яков фон Мишель, как покорно барон Матхаузен принимает нашу долю: пряничный академик – услада для молодого поколения младогегельянцев и терпсихористов.

Если бы он родился пифией, то сидел бы на золотом треножнике над подожжённой коноплей.

Мне в диковинку обстоятельства нашего путешествия, но я верю, что бледная душа воскреснет возле книги, а все украденные в дурные времена, вернутся в Национальные Библиотеки Гармонии… как только мы взорвемся вместе с лимонными танками.