Моральный патруль

Нам останется одна дорога избежать позора – мне утопиться, а вам – застрелиться.

Но, пока ножки наши не съезжают в могилу, земля рыхлая, податливая, коварная, как преподавательница пения графиня Мэй Малиновски.

Князь, ах, я тоскую и страдаю от потери чувства морали.

Недозволительно долго я беседую с вами, и теперь, как честный человек… вы…

Иначе я прыгну в омут с головой, в хоровод русалок.

Примите извинения за мою болтливость; порядочная девушка молчалива, голос притушен свечкой на паперти; я же, в волнении от ухода папеньки, он даже не завещал мне кресло-качалку — искусная работа викингов… и волнение моё чуть подорвало нравственность – так кротик подрывает куст сирени.

Обещаю вам, князь Мишель де Болконски, что более вы не услышите моего слОва; ухожу в затворницы, поселюсь в живописной деревушке, и мои картины, схожие с бликами Луны…

Ах, князь, замолкаю, и, уверяю, что моего эстетического слова»…

«Невысказанное часто становится частью души, а кусок метала в ноге – часть тела! – я бредил, жар поднимался от ягодиц к вискам, я чувствовал потребность заколоть врага на дуэли. – После того, что с нами случилось здесь, на кладбище, я, как честный человек, в высшей степени порядочный и знатного рода, предлагаю вам стать моей женой.

Не говорю – обязан жениться, потому что слова эти унизительны, они напоминают вчерашнюю простоквашу.

Маменька ваша графиня Ростова нас благословит всенепременно, не в её интересах дочь с потерянной честью, ославленная на кладбище: молодой человек вёл беседу, а затем не предложил руку и сердце; а также я – благороден и самодостаточен, как картины виконта Гегеля.

Мы – прекрасная пара, два лебедя на полотне художника зарождения герцога Андре де Моруа.

Батюшка ваш, хоть и умер, но благословит нас посмертно!

Приложим икону к его закоченевшим губам, призовём духов вуду, и они голосом петуха, который склюет просыпанное пшено, определит слово «Согласен», и я уверен, что петух выклюет пшено именно по буквам «Согласен», причём первая буква – чудесным образом заглавная, словно петух изучал каллиграфию в институте благородных иероглифов». – Произнёс слова любви и увидел ад между ног своих.

Действительность с улыбкой графини Натали фон Ростовой, благословением её маменьки, иконой у губ мертвого папеньки – гроб расколотили для благословения – и соловьи на кладбище, изумительные кладбищенские соловьи, в них селятся души поэтов, – всё нахлынуло на меня и вылилось в одну золотую фразу:

«А ведь, вы, князь Мишель де Болконски, обручены уже!»

Я вспомнил, что обручен с несравненной, добродетельной – шнурок от величайшего Академика Генриха фон Ватерлоо – графиней Анной МакНельсон!

Лукавый попутал на кладбище, и я обещал графине Натали фон Ростовой жениться; прежде и графине МакНельсон дал слово любви и семейного счастия и благополучия, пока болезни не разлучат нас.

Благословение родителей получено – один мертвый, но нет резона отчаиваться и рассматривать его статус в суде; невеста – хороша, добродетельна, благородна и – свет мне в очи; обещание дано, пора кредиты на свадьбу брать, а как же первое обручение?

В смятении я побежал с кладбища, словно молодой балерон за старым режиссером.

В спину мне летели возгласы неодобрения, крики недоумения – стрелы антиАмура («Ату его, беспардонного!», «Обесчестил благородную институтку, и в романтические кусты!», «Мишель, вернитесь! Происшествие меня не сконфузило!» — но я рысил, и уверен, что умру, иначе позора не избегу; с мыслью о смерти уже смирился – и кладбище со свежевырытыми могилами – миленькие могилки, эстетические с золотым сечением подобраны.

Судьба моя оборвалась бы в водах широкой Новойэльбы, но на свою радость, на избавление и в благоденствие мне возле заброшенного гранитного мольберта – кто его оставил? предки? пришельцы? – я увидел коленопреклонённого падре Гонсалеза с лютней в холеных руках.

Падре губами собирал землянику, взглянул на меня кротко, быстро, оценивал, но не заставлял совеститься, а, когда я тронулся дальше мимо, то указал перстом на музыканта графа Дитриха, словно начальника над моими сомнениями поставил.

«Где золото?

Где деньги, падре?

Почему люди убивают друг друга во имя искусства? – я вскричал, ударил себя ладонями в груди, и слёзы раскаяния хлынули водопадом на роскошную манишку работы стилиста князя Оболенского Сергея Нагасаки. – Извините за порывистые слова, вместо приветствия – откуда они влетели в меня и почему вылетели – неведомо, как и издержки на свадьбу, что не состоится, как соловушка готовился к первому фестивалю искусств, но потерял голос с языком.

Я бы поприветствовал вас положено, встал бы в поклон, плезирничал, но болен, вы же видите, что я в лихорадке, и только меня бездна сдерживает: бегу, а под ногами бездна, упал бы, но она отодвигается на шаг, и так далее – никак не упаду, словно во сне голубей гоняю на Соборе.

Вы откровенны с прихожанами, падре Гонсалез, но не изменяли ли вы нам, не продавали ли ладан на потеху заезжим комикам с красными баклажанами вместо носов?

Комики – толку от них – ноль: не сеют, не пашут, не рожают, не музицируют, не воспевают в одах Королеву, не изображают на холсте маслом плеяд, но только рожи корчат, будто чиновники некультурные; смысла нет в искривленном лице – разве потешно, когда человек лицо искривляет, будто банку гороха с кистями для рисования запихнул за щеки?

Блуд это, и ни с чем останется голый блуд, как пьесе гастрольного театра нудистов Старойпраги».

Высказался я, и чувствую, что на душе пусто, оттого, что дурно поступил с графиней Ростовой Натали, растоптал её романтический цветник души.

Вдруг, внезапная мысль смычком проткнула сознание: что, если я возьму в жены графиню Натали Ростову, а графине Анне МакНельсон предложу свою дружбу с совместной творческой деятельностью: вдвоём будем при Луне сочинять куплеты, словно две птички на веточке, особенно – крайняя талантлива.

И настолько мысль мне по душе, что я заключил падре Гонсалеза в объятия, будто он – одна из моих невест, и благодарил, и целовал его в щеки – до губ не дошло, мы же – мужчины в розовых панталонах!

Мужчины друг друга не целуют, потому что противоречит морали и эстетизму, всё равно, как собака играла бы на рояле.

Потешно: бредет пёс Белый Бим чёрное ухо по роялю, а из-под лап доносится дивная музыка Небесных сфер.

«Падре, Гонсалез! Верю, что земляника вкусная, а она кровью застыла на ваших губах, просветите меня о брошенных собаках, точнее – о романистах, что пишут только один сюжет о бедном псе: пёс нуждался в человеческом любви, а пса бросили, оставили голодного и сирого умирать, или – хозяин умер, а пёс ждал его до самой своей смерти, пока лапы не устремились в небо, а язык вывалился из пасти.