Моральный патруль

Граф де Муньос – он целовал мне ноги, а я не смел сказать ему, что безумство передается не только по наследству, но и через осязания, половым путём и через созерцание картин старинных мастеров.

— Господин падре Гонсалез, что привело вас… — офицер отхлебнул из стакана, почтительно, без причмокивания – так осторожно поэт наблюдает за чаепитием академиков живописи в Новомытищах.

— Привело ли меня! О! Привело ли меня что? – падре с перекошенным лицом скунса, с состраданием, но в то же время – с яростью пленного Космодесантника подскочил к столу, ударил кулаком по журналу – убил фото красавицы. – Не дела ссудной кассы, в которую вы запустили руку, господин майор Эдуарду.

И не ваша мысль, что «Пусть остается на Тау Ганимеде всё, как существовало прежде, но с некоторыми нюансами относительно рабынь амазонок»; ерунда, пустозвонство официального хряка, который не отличит стихотворение Оливейры от поэмы Хутторы.

Что вы бы ответили на призыв: «В Чёрную дыру! В вакуум!», а я отвечаю – «Да! Добро возвышает, а зло опускает домкратом в геенну огненную, где зубовный скрежет и налоговые инспектора кредиторы!».

Золотой она человек! Благонравие бьёт ключом; сидит в строгом платье с выпускного бала в институте благородных девиц; взор целомудренно потуплен, а на щечках – румянец – лёгкий, стыдливый, даже прощается ей, что румянец, потому что благородным натурам более бледный цвет к лицу, как и к горностаям.

Из левой ладошки в правую монетки золотые пересыпает, а среди монеток и камушки беленькие – бриллианты – мои подарки, будто Солнце и Звезды в ладонях.

На душе моей лава вулканическая с соловьями и розами – приятно, что графиня мои подарки ценит не меньше воздуха и земли.

Присел я в кресло (только после положенных поклонов, куртуазностей и плезиров позволил седалищу опуститься в присутствии совершенства), руки вспотели, не знаю, как предложить новый подарок – безделушка, но от чистого моего сердца; по душе ли ей придется, или отвергнет золотую туфельку – изящнейшая вещица, с клеймами, но, возможно – новодел, а золото проверенное, чистейшее, слёзное.

Умиление на меня нашло белым лебедем; упал я к её ногам, но не смею обнимать и целовать; вид у меня, полагаю, убитый, а она милуется, смеется, просит: «Извольте, немедленно, падре, встаньте, благороднейший из падре. Земля вам – листом художественного тростника!

Представьте, приснилось мне, что я у одра нашей учительницы пения графини Алисии де Санчес стою, а в руках у меня букет белых лилий, но не живые цветы – люблю живых, хотя, некоторые отдают предпочтение мёртвой материи – цветы у меня: из белого золота стебельки и лепестки, а листья – изумруды.

От красоты у меня на очах прелестных слёзы, и даже на миг забыла заупокойную оду для графини Алисии прочесть – так и отбыла без фаэтона с чёрными Пегасами старушка в мир иной.

Умерла, а я всё стою у одра, обещаю, что, как воскреснет, то проведу перед лицом копеечкой – от копеечки – сласть, а затем на кухню отведу и кашей с творогом накормлю до сытого пуза – обожают старушки кашу с творогом, как медведи лакомятся тухлятинкой.

Словно услышала меня графиня, очнулась, вышла на миг из смерти, схватила за кружева на моём изумительном платьице, крикнула:

«Исступление», – и умерла окончательно, даже кровью захлебнулась, словно кисель из давленых ягод черники выпила.

Но я не думала о смерти, а целовала золотые лилии, верила, что нет ничего прекраснее их на свете, и кто с золотыми лилиями в руках, тот воскреснет даже при жизни, и не убоится себя в зерцале.

Проснулась в недоумении, а лилий золотых в руках нет; я и лежала до полудня, не пошла в класс фортепиано, всё о лилиях жалела – пустяк из сна, но обидно, что проснулась, а в руках – вечная пустота, как из картины с чёрным квадратом.

Ножки с утра маслицем натерла, чтобы блестели, лакированные, солдатам отправила послание, чтобы больше об эстетике думали, а не о смертоубийствах; по дороге в филармонию собачке миленькой сделала внушение, чтобы на газон ходила, а не на тротуарчик; тружусь, а всё о золотых лилиях из сна думаю; затем рукой махнула – нет симптомов лихорадки – вот и славно, а лилии из золота – мечта несбыточная.

Потешаюсь теперь золотыми монетками и бриллиантами, они напоминают мне босоногое детство, когда отец мой в поле работал – пейзаж на холст переносил, а я маленькая, ему в рабочий полдень в корзиночке новые краски масляные несу и кисти для работы – так пчёлка трудится над цветочком, а он бедненький, утомился к ночи и завял».

Замолчала, нервно монетками звенит; камушек один бриллиантовый на пол упал, да я из деликатности не отвлёк прелестное идеальное создание на эту мелочь – упал, значит, судьба его – на полу, а не на груди прелестницы; не каждое зеркальце скажет всю правду, да свет покажет.

Я со всеми уверениями и почтениями объясняться бросился; корвалол пью, причем ужасно меня поразил запах корвалола – прежде натуральный запах, а в тот час – с отдушинкой, будто за столом пролили соус из свинины с бобами.

Обещаю, что всенепременно изобрету и закажу для неё золотые лилии с изумрудными лепестками; найду средства, пусть даже с собора прыгну за деньги, но принесу, и паспорт себе сменю, чтобы, если обворовал картинную галерею, то по старому паспорту меня не нашли.

Девица моя смеется, ручку свою положила мне на темечко, утешает – вижу, что слова мои приятны и обещания, но не верит в них, ни на карат, а восхитительная, не обижает меня словом, как молотком по пупку.

«Полноте, падре Гонсалез! Вы — прекраснодушный человек, щедрый, милостивый!

Я обязана вам за вашу доброту ко мне птичью!

Ни одно облачко не проплывет, чтобы я его не поблагодарила и к вам не отправила с миссией дружбы!

Мечтала в детстве, что, когда вырасту – до облака допрыгну и на облаке концерт покажу с подниманием ноги выше головы – благородно и целомудренно, когда благовоспитанная утончённая девушка ногу выше головы поднимает; вселенский смысл в этой ноге в противовес поднятым ножкам певичек из гастрольных театров.

Ночью с пюпитром возвращалась, а луга возле нашего замка – заливные, спокойные; в древние времена нечисть и разбойники на них сгинули, поэтому без страха иду, даже шедевры примечаю, что на картину переложу, как фотографическую голографию.

Вдруг, из зеленых кустов мне под ножки белый рояль выкатывается «Меккер», с дарственной надписью для меня.

Испугалась я сначала, а затем в пляс пошла, потому что Судьба оценила моё великодушие, и роялем наградила.

Возле кустов лежал покойный скульптор граф Шевченко – давно лежит, завещание оставил, чтобы его оставили на лугу после смерти, как его предка похоронили на берегу реки Днепр.

К трупу я привыкла, а рояль белый для меня – диковинка, как и стол: на столе вечером нет ничего, а к утру на нём кушанья появляются со скатертью самобранкой.