Моральный патруль

«Мораль изгоняет пороки, словно метлой поэт сметает рифмы ночные, – граф Яков фон Мишель пошел без цели, без средств к жизни, но шёл, чтобы не стоять, потому что стояние – застой, а застой – аморален, как осьминог со дна океана. – Князь Мишель де Болконски пострадал и искупил, виконт де Бражелон тоже счастлив в небесной филармонии, но отчего имена их связаны с графиней Ебужинской, отмеченной высокоморальной девушкой?

Нет ли здесь личного, наносного, потешного, что портит фигуру падре, как сахар портит талию лошади?

Нет, падре Гонсалез – безукоризнен, он — алебастр, нет на падре тени греха, а присутствие графини Ебужинской во всех случаях с искуплением – простое художественное совпадение – в индийских пьесах всё разыграно по канону, и никто не удивляется, что ружье поёт и пляшет.

Я же не встречался с графиней Ебужинской, но избавляю себя от позора потери Принцессы Сессилии Маркес Делакруа; отрублю ветку ради спасения дерева».

«Приятного свидания, чудной воин!

Ты с вычурной Планеты Гармония?

Вырядился, словно петух на свадьбу!» — еще один, но не из благородных, оттого, что лицо не отмечено печатью поэзии, тянул руку к графу Яков фон Мишелю, словно хотел перед смертью пошарить в карманах камзола.

«Не имею чести, сударь!

Поведение ваше – недостойное культурного эстета, но я прощаю вам, потому что грудная клетка у вас разворочена, словно валторна взорвалась в трахее.

Теперь же, позвольте мне откланяться», – граф Яков фон Мишель присел в поклоне, но шляпу с пером не снял, не подметал перед воином пером в плезире – не достоин человек, что не прощается с жизнью поставленным оперным басом, куртуазного поклона.

«Кланяйся! Только скажи мне, умирающему: почему в нановек вы ходите со шпагой, и одеваетесь, как педики из Новогоамстердама?»

«Не имею честь знать педиков из Новогоамстердама, и этимологическое значение слова «педик» неизвестно, словно я зря окончил высшие курсы при академии изящной словесности.

Но об национальных наших одеждах: камзол, панталоны, жабо, ботфорты со шпорами скажу – наилучшее, во что может одеться гармонично развитая личность.

Вы же не советуете петуху, любезнейший, чтобы он ходил без перьев.

И лисица без подшерстка и без шкуры будет чувствовать себя неуютно, хоть вы её слух и ублажаете игрой на арфе.

Ах, извините, за ложный стыд моих слов и примите раскаяние моё за слово «арфа».

Арфа – изящный музыкальной инструмент, а до изящного вам, как до новой жизни.

Вы хулите мои одежды, наши одеяния, а сами одеты, словно только что вылезли из помойной ямы, где искали чужую ворованную скрипку.

Голубые плотные штаны, куртка из кожи быка, шляпа с железными наушниками — негармонично, и вызывает подозрения насчет недоразвитости вашей культуры – так неспелый плод хурмы вяжет желудок.

Шпага моя – выжила, а танки с нанопушками и атомными снарядами – заглохли, будто снесли яйцо и умерли в объятиях генерала.

Нет шпаги вне благородного эстета, и нет эстета без шпаги!» — граф Яков фон Мишель красиво закончил речь, но наткнулся на стеклянный взгляд мертвых глаз обидчика, будто ночью на пляже наступил на разбитый хрустальный кувшин.

Досада, что хулитель умер раньше, чем закончилась придумананя поучительная речь, вывела графа Якова фон Мишеля из себя – так поток весенней воды устремляется через плотину.

Граф Яков фон Мишель в запальчивости прочитал по памяти оду королеве Виктории, ударил навершием шпаги по обломку жёлтого танка – в груди стало легче, от подошвы ботфорта отвалился слой грязи с желтыми кривыми зубами неизвестного героя.

Музыкой сфер в душу графа Якова фон Мишеля ворвались шумы посадочных модулей Космолетов.

— Не плачьте, не корите себя, как дитя над откушенным яблоком! – рослый капрал наставительно хлопал графа Якова фон Мишеля по плечу, а остальные солдаты хохотали, открывали рты, выпускали смрад и позор нечищеной души. – Мы прилетели за металлоломом, как за пшеницей.

После каждого боя сдаём танки на переплавку – сколько деньжищ пропадает напрасно, словно молекулы переплавляют в дрова, а не в золото.

Вы выжили – редкий случай, но происходит и подобное, недосмотр!

Чу! Волшебники кругом! Шутка! – капрал засмеялся, словно балерина перед поэтом. – Я шутку сказал, чтобы вы не напрягались, не видели в прошедшем только темное и звериные хари.

В морду бы вам кулаком, но нельзя – вы пригодитесь на следующей войне, благородный монах.

— Почему монах? – граф Яков фон Мишель искал в словах оскорбления, сарказм, но не находил, а, если и слышал, то опасался, что своими подозрениями оскорбит военного, как оскорбил невниманием Сессилию Маркес Делакруа.

— Золотко, Хуан!

Сопроводи господина в карцер имени Патрикеева, – капрал прикурил от зажигалки-гильзы: — Трофейная гильза, мне в голову летела, а я двумя пальцами поймал – научился трюку у тибетских рейнджеров, – капрал синими глазами, в которых плескались краски осени, смотрел в очи графа Якова фон Мишеля, будто вытаскивал мозг через глазницы. – Пойдёте под трибунал за то, что выжили и не исполнили долг перед Отечеством и своей совестью.

Совесть – не умер, а затем – воскрес!

Совесть – постель!

Трибунал осудит вас и снова отправит на войну; вы же этого и добиваетесь – смыть свой грех кровью, как в кабаке Ульяна Андреевна замывает пятна от разлитого пива.

— Слушаю вас, капрал, ничто не понимаю — глубокий смысл, подтекст в ваших словах: то ли охуливаете меня, то ли возвеличиваете.

Если надругаетесь над моей моралью, то прошу – к барьеру!

Если же хвалите мою доблесть, то прошу нижайшего почтения, извиняюсь и даже готов прижаться к вам, как к лучшему другу!

— Прижаться лучше к балерине в бане! — конопатый рядовой подцепил вилами кусок снаряда и ловко закинул в контейнер для сбора мусора, словно жизнь свою закинул в книгу. – Приголубил я на Крейсере «Палермо» балерину, заплатил авансом, прижался, а тут – шальной ядерный взрыв!

Очнулся голый в космосе, вокруг никого, только Звёзды мерцают!

— Фрэнки, ты всё о бабах и о плотском, — военный в шляпе католического священника мягко, привычно укорил сослуживца, будто лапшу ему подложил в глиняную миску. – Лучше о душе своей подумай!