Моральный патруль

— Я не о бабах, а о Космосе! – вам, падре, в моих словах бабы мерещатся, как жуки в ночи, – Фрэнки обиделся и, словно нечаянно, уронил на изящный ботфорт (работа графа Куинджи) пакет с останками погибшего воина.

— Если о Космосе – то врешь, Фрэнки!

В Космосе ты бы голый, без скафандра умер, разорвало бы тебя за дурные слова и ложь.

Жабу, если соломинкой, как и кобылу, в зад надувают — разрывает.

И тебя бы Космос разорвал.

— Я голый, но не разорвало же меня, пощупай, Мигель! – Фрэнки надул щеки, испытывал атмосферу на прочность. – Настоящий солдат голый выживет в вакууме, на профессиональном мастерстве одном держался до прихода наших.

На графа Якова фон Мишеля больше не обращали внимания, словно он, вдруг, постарел, превратился в мешок с песком (кварцевым, а не золотым).

Солдаты сортировали: металл к металлу, кости и мясо – в пакеты для органики, клочки обмундирований – в контейнеры с надписью «Джон Буш вывоз мусора круглосуточно».

— Господа, милорды, так с героями не поступают! – губы графа Якова фон Мишеля задрожали, он не верил в происходящее, всё равно, что на коленях ползал бы перед призраком и умолял о тайне смешивания красок для пейзажной живописи. – Герои доверили вам свои судьбы – не прыгали без парашюта с трех тысяч метров, но умерли достойно под танками – желтыми и синими, а вы без сортировки, без хороших намерений в сердцах – вижу, что намерения дурные, поэтому – неблагородно смешиваете останки падших в одну силосную кучу – не разберёшь где кто, и где виконт де Бражелон?

Сами изволите видеть: в один мешок сложили семь ног, а у одного человека — одна или две ноги, но никак не семь – где же уважение к частям тела героев, похожих на капитальнее вложение морали в будущее.

Я помню только один конфуз на похоронах: вместо тела графа Антонеску Иакова Парфеона привезли из морга на кладбище тело графини Арно де Бальзак.

Конфуз, позор – не до озорничанья на кладбищах, когда тела подменили; и ощутили гости на панихиде слабость в коленях, беспомощность перед ситуацией – дунешь – и слетят волосы со всех голов, как семечки с одуванчика.

— Я другую историю расскажу – более полезную, слаще сахара! – бородатый Космодесантник с нашивками вольноопределяющегося усмехнулся и показал графу Якову фон Мишелю фотокарточку обнаженной девушки верхом на белом коне.
– На фотографии подбитый Космолёт, в нём три тысячи хлебов…

Да что же это за подмена? Сусанна свою фотографию вложила в мой архив боевых действий – мстит за Бланку. – Вольноопределяющийся хрюкнул, товарищи по сбору обломков и лоскутов дружно захохотали, словно все одновременно поскользнулись на банановой кожуре.

Потом полюблю всех, а я ведь всех люблю, даже героев!

На том Космолёте мы везли хлеб раненым бойцам – не довезли, словно нас по дороге Галактический пудель сглазил.

Хлеба рассыпались при посадке, да никому и не нужны хлеба – все наши раненные погибли, подорвались на минах – по очереди, словно для того в школу ходили, чтобы на мину наступить через много лет после окончания.

Мы вилами собирали клочки тел и мундиров, грузили в свинцовые гробы – что поделаем, если мухи гнёзда вьют.

Не очень этично, и, как вы выразились, герой, так с людьми не поступают, но что мы должны, и что можем с похмелья и без средств распознавания останков?

Клянем себя, хулим, уныло смотрим друг другу в глаза через копченые стекла скафандров, будто водолазы в Марианской впадине.

«Батюшки! Матушки! не оставляйте обездоленных!» – с воплями от деревни к нам бегут крестьяне: кто в лаптях, кто в ботфортах, кто в туфлях с галошами, а кто и в щегольских красных башмаках с длинными загнутыми концами – одно слово — разбойники.

Мы бластеры выставили, вилы побросали — думали, что Революция, а мы – жертвенные бараны.

«Власти не надо, даже белых панталонов не требуем, но кости и мясо на полях оставьте – вам мертвые в тягость, без толку, а для нашей неплодородной почвы – отличное удобрение, как навоз птиц Рухх.

Птицы Рухх давно не прилетали в гости, посевы наши хиреют, а органические удобрения – клочки ваших солдат – нам подмога: клубника уродится, картофель, помидоры – приезжайте на праздник урожая, вместе отведаем, что выросло на удобренной костями и потрохами людей почве – так на кладбище вырастает сон-трава, а под висельником – мандрагора».

Во как!

Мы проблевались тогда, а сейчас привыкли; человек с годами и к теплому салу привыкает, и к толстым короткостриженым женщинам, и к ошмёткам героев.

Не нарываюсь на комплименты, но давно представляю, что не на войне падших собираю, а в мирное время в театре раздаю шоколад.

— К барьеру, сударь! Извольте встать в позицию! – граф Яков фон Мишель выхватил шпагу, понимал, что не выдержит бой, но смерть – пусть не под танком, а за честь погибших героев и своего товарища – тоже героя, смерть почётна, оправданна и взлелеяна, будто с чувством выполненного долга заплатил налог на книги.

— В позу не встану! Ты же не герой! — вольноопределяющийся сплюнул под ноги графу Якову фон Мишелю, снял очки, подышал на стекла, протер рукавом мундира — издевался жестами – так обезьяна в зоологическом саду показывает довольным школьницам неприличные фиги. – Мой батюшка почтальоном работал – как напьется, так мнит себя человеком, и в заслугу себе ставит, что меня родил – да, мужчина, но генетически оплодотворился и через хирурга родил, будь трижды неладен, как плод авокадо в ягодном сиропе.

Руки у отца тонкие, лебяжьи, не мужицкие, а – бабьи, руки худосочной балерины.

Я балерин только один раз видел, в бане, когда истопником подрабатывал – люблю жару, и память о жаре в сердце храню, даже в мороз.

Балерины в парилке на верхнюю полку залезли, и на шпагат садились – в тесноте, ругаются, толкаются, как улитки в пруду, но ноги вытягивают, разминаются перед концертом, или как они называются, бабьи пляски в белых юбках.

Руками своими отец мой гордился, как золотым запасом страны (чем еще ему гордиться – нет других примечательных частей тела).

Иногда я жалел отца, робкого, конфузливого, но кутасливого, словно Кутас гора под Варшавой.

Но, как только отец доставал ремень и кричал мне, чтобы я скидывал портки и в позу становился – как вы сейчас мне предлагаете бесплатно, словно я — Мальвина, жалость к отцу опадала переспевшей сливой.

Однажды, когда папенька скушал подряд две бутылки водки и два чана гороховой каши со свининой, а затем изрыгал проклятия в мой адрес, будто на вулкане прыгал и требовал, чтобы я в позу встал – я не выдержал и хорохорился точь-в-точь, как хорь.