Моральный патруль

Отныне вы всё понимаете, даже слышите шёпот травы и понимаете язык саранчи, словно пять лет скитались по поэтической пустыне с художниками-передвижниками.

В народ, батенька, в народ, князь Мишель фон Болконски!

Жизнь без губной гармошки – не гармонична, – падре извлек из кармашка губную гармонику, приложил к устам, и полилась дивная чарующая музыка сфер; птицы луговые и лесные прилетали и садились на плечи и голову падре Гонсалеза, звери лесные выходили и внимали с благородным пониманием в угольных очах, даже приседали в плезирах и куртуазностях. – Но и с гармошкой жизнь не полная, словно Красная Шапочка в сказке не донесла пирожки до бабушки.

Идите, и забудьте о случаях с графинями, друг мой, князь Мишель фон Болконски!

Вы безгрешны, как пчёлка на басовой струне гитары.

Сочините оду Королеве, набросайте лёгкую музыкальную пьеску о любви, изобразите на холсте наяду среди волн, – на сердце полегчает!

Вам жить и жить, сквозь годы мчаться с резвостью молодого благородного морально устойчивого шалопая!»

Отпустил мне грехи падре Гонсалез, и так на душе полегчало, что я тотчас в пляс пустился, будто арестовали меня за невнимание к поэтам, а затем отпустили к художникам.

Если бы я ушёл тогда, то жизнь мельничным колесом – красиво, поэтично, эстетично – мельница, пруд, колесо – жизнь мельничным колесом… повторяю, потому что повторения – рифмы прозы – меня закрутила бы.

Но я приостановился в танце, изящно выгнулся – умею пластику показать, и произнёс: зачем, к чему, или так написано в книге Судеб:

«Нисколько я не струсил от вашего прощения, падре Гонсалез, а даже ободрился, словно кувшин, наполняемый мёдом.

Вы влили в меня надежды, даровали новую жизнь без оброков и обещаний, списали моральные долги – если бы так и культурные полицейские списывали нравственный долг.

Теперь я свободен и жизнерадостен, как утренняя улыбка графини Ебужинской графини Леопольдовны».

Только я произнёс имя графини Ебужинской, как падре Гонсалез перекинулся: подпрыгнул, подавился земляникой, закашлялся оборотнем.

Я томиков любимого поэта графа Робеспьера постучал падре между лопаток, пыль выбивал с земляникой из трахеи, насилу Гонсалеза к жизни вернул.

Падре бросился на меня, чуть жабо не порвал, но затем взял себя в руки, а очи уже не овечьи – овечки Долли и Колли убоятся очей падре, но что-то притягивающее, поэтичное, будто на краю бездны стою, в очах.

«Где? Почему утренняя улыбка графини Ебужинской, душечки?

Отчего сказали – проверяете мою решимость и стойкость аскета?

Вы бы мне кол на голове тесали, князь Мишель фон Болконски, или с бельэтажа в зрительный зал скинули.

Почему упомянули графиню Ебужинскую, словно факты у вас ничтожные на неё, как на фею?

Все имеют отношения к графине Ебужинской, к Ангелу, даже её лучезарную улыбку платиновую затрагиваете, будто проверяете рапирой нотный стан на прочность.

Птицы выйдут из облаков – и у них дело к графине Ебужинской.

Рыбы выпрыгнут из вод своих прохладных — опять же по поводу МОЕЙ графини Ебужинской.

Медведь из леса выйдет на задних лапах — именно отношения к Ебужинской, словно свет Вселенной собрался в один клин и сошёлся на графине Ебужинской!

Черти, кругом черти; за плечом у вас чёрт с рылом и копытами, а вы хулите славу нравственной эстетической графини Ебужинской!»

«Падре, и в мыслях нет фактов на благородную даму, чьи добродетели известны далеко за пределами нашей Планеты Гармония; о моих виршах мало кто знает в уголках Галактики, а о добродетели графини Ебужинской – добрые речи слышатся воспеванием, словно она – светильник! – говорю ласковое о морально устойчивой графине Ебужинской, чувствую, что надо польстить, подластиться под падре, но не понимаю сути его озлобления и крайнего возбуждения, по сравнению с которым карась на сковороде – овечка Долли. – Ночью увлёкся разборкой оды Фелиции, да глаза надорвал, словно сахарный песок в них на фабрике духов насыпали.

Направлялся я на кладбище, на панихиду по усопшему графу Ростову – на кожаный диван при жизни граф походил, но икону мёртвыми губами целовал, нас с графиней Натали, дочерью своей, благословлял – к худу ли, к добру ли…

Возле салона изящных танцев я остановился, глаза воспаленные протираю батистовым платочком – подарок Высочайшей особы, герцога Уильяма.

Слышу – каблучки цоки-цок, топи-топ, постукивают, и не нагло, как у заезжих балеринок, а с достоинством благородным, со значением, и отзвуки морали в цоканье каблучков, следовательно – эстетка благородная ножки разминает, в консерваторию или в библиотеку направляется с утра пораньше, курочка с золотым яичком.

Я чуть не прозевал плезир, да выучка фехтовальная помогла колом: в плезире поклонился, пером шляпы перед дамой мостовую, как положено в Уставе об изящности, подметаю.

Дамочка, оттого, что морально устойчивая, потупилась, даже мантильку лёгкую не подняла, но вижу – графиня Ебужинская Анна Леопольдовна – в высшей степени поэтичная натура, как бриз.

Присела в ответ в реверансе, и дальше – цоки-цок, цоки-цок, будто созывает соловушек на пир.

Я с мыслями собрался, похвалил себя, что не оконфузился, вовремя приветствовал даму, и далее пошёл на кладбище, как в свою могилу.

Событие с улыбкой графини Ебужинской — обыденное, и я не придаю ему сурового смысла, и тем более не вижу, падре, причины для угнетения духа – не мольберт эпохи Короля Генриха Семнадцатого я на вас сбросил!»

«В малом зубчике чеснока кроются злодеяния великие! – падре Гонсалез внешне успокоился, но фонтан жидкого олова внутри него плескался, я слышал. – Для романтической воспитанницы института благородных девиц чеснок – смерть, как и для вампира.

После чеснока нет жизни эстету.

Но чесноком и лечат, особенно старых скрипачей, чьи, сведенные от непосильных трудов пальцы (а искусство – труд наивысший, с ним не сравнится простой примитивный труд пахаря или каменщика) требуют натирания чесноком, иначе отвалятся сухими столбиками, схожими с собачьим калом.

Когда вы поведали о своих злоключениях с обручением и обещанием свадьбы – простилось вам, князь Мишель фон Болконски.

В белую краску художник бросает фиолетовую, и цвет белой меняется, словно лицо банщика.

Также и в химии, что нужна для изобразительных искусств – одно вещество без другого – пустота, а вместе – ад и сера с зубовным скрежетом.

Сами по себе события, когда вы объяснялись среди могил с графиней Натали фон Ростовой, и затем вспомнили об обручении с графиней Анной фон МакНельсон – простил я вам, даже не напомнил о завтрашнем дне, когда сгорите в нравственных муках; отпустил вам грехи, и ваших дам из дум прогнал просяной метелкой для счищания пыли со скульптур.

Но встреча ваша, по вашему мнению — незначительная, с графиней Ебужинской – чеснок.