Моральный патруль

Чеснок и благородная девица дали в результате трудновыговариваемое, неизъяснимое, всё равно, как бы протухла курица в натюрморте, и вы бы нюхали у неё между окорочков.

Свою тень вы бросили на непорочную графиню Анну Леопольдовну, намекали без намеков, навели пятна, хотя сами не подозревали о вашем преступлении – так волк не верит, что украдет овечку из овчарни.

Год назад я задался целью изучения самых страшных грехов Человечества, будто подписал договор с филармонией имени Гнесиных на Земле.

Каждая Цивилизация полагает грехами своё, и грехи основываются, цепляются за мораль крабьими лапками с присосочками.

На каждой лапке краба – волоски.

На Земле величайшим грехом полагают — убийство, потешно – убийство – грех.

На нашей, самой лучшей во Вселенной, потому что – оплот культуры, Планете Гармония убийство – не грех, а — повод для написания сказочно красивой эпитафии.

Убийство из благородных побуждений на дуэли – романтично, вдохновляет молодых поэтов, дает пищу музыкантам, художникам и балетмейстерам – так на благодатной почве бульона размножаются мушки дрозофилы.

Неделю назад, на фестивале Масок благородный граф Родригес противостоял на благороднейшей дуэли против графа Николаса ван Ришара, словно два герба эстетов ожили на лоне природы.

Причина дуэли – наиважнейшая: граф Родригес усомнился в чистоте жабо графа Николаса; не в моральной чистоте, у жабо нет морали, оттого, что оно – не живое, а в чистоте физической, пыльной, грязной.

Обвинения можно смыть только кровью; полетела дуэльная перчатка в благородное лицо графа Родригеса, звонкой нотой «ми» ударила по барабанной перепонке.

Графья встали в позицию, к барьеру, и началось бесплатное представление, словно из-под земли вышли духи воды и огня.

На небе случилось в ту пору затмение: две Луны закрыли по бокам светило, потешно выглядела наша Звезда, будто со щеками.

Но на затмение мало обращали внимания – не изразцовая антикварная посуда – затмение.

Шпаги скрестились, графья дерутся до последней крови, дамы конфузятся, но наблюдают, составляют стихи о героях – так курочки ожидают победы петуха над злыми силами ночи.

Рядом со мной обнаружилась благороднейшая графиня Шереметьева Эвелина фон Шелленберг – образец высокой морали, гармоничной нравственной культуры, будто её лакировали сочинениями барона Чена.

Взглянула на меня из-за веера, веер от волнения чуть приспустила и зарозовела вишневой зарей:

«Ах, падре!

Непозволительно мне, молодой девушке, наблюдать забавы мужчин с длинными шпагами.

Стыд мой велик, и я искуплю его ночью — двадцать раз прочитаю в подлиннике поэму «Нравственная Ассоль».

Вы падре, поймете меня и отпустите маленький, словно булочка на завтрак в институте благородных девиц, грех.

Булочки у нас мизерные для придания талии осинной пропорции».

Графиня Эвелина фон Шелленберг присела в реверансе, и я тогда решил, что убийство эстетом эстета – не грех, о чем и ранее знал и вам говорил, князь Мишель фон Болконски; а лишение жизни некультурного, не гражданина нашей Планеты – не считается, как мы не считаем мух под ногами.

Что же тогда грех самый наиопаснейший, от которого на душе – язвы, а мораль трещит белыми панталонами на ягодицах гурмана?

На губах моих выступила пена раздумий, я обратил внимание на соловья на розовом кусту, и соловей пел для всех, даже для графьев, один из которых вскоре падет, пронзенный рукой Судьбы в виде шпаги соперника.

Соловей и розы меня всколыхнули банановым Раем, и я осознал, что наитончайшее преступление для нас, самых высокообразованных культурных обитателей Вселенной, разносчиков морали — плагиат, воровство чужого произведения, идеи.

Тот, кто взял чужой сюжет книги и назвал своим, или наиграл мелодию другого эстета, и выставил на фестиваль искусств от своего имени — преступник, имя которому – сатана.

Репутация у сатаны – никудышная, а амбиции – амбиции плагиатора!

До сего дня я находился в уверенности, что нашел тягчайшее преступление из всех выдуманных человеком, даже – испанские сапоги на каблуке-шпильке.

Но после встречи с вами, когда вы смешали в один литературный коктейль имена графини Натали фон Ростовой, графини Анны фон МакНельсон, приплели балеринку погорелого театра, и нога балеринки похвально вздёрнута, но не для сегодняшней темы – и в эту мешанину вы посмели добавить имя наиблагороднейшей, как металл шизофрений, графини Ебужинской – я пересмотрел свои заключения, словно нашел разбитые очки.

Отныне я считаю самым наихудшим пороком и грехом человечества — вас, князь Мишель фон Болконски!

Ад слишком хорош для вас; для столь великого грешника – сто Раев!

Вы не должны осквернять своими мыслями-чесноками благородных эстетов; и в ваших же интересах – нет, не покинуть Планету Гармонию, и не уйти из жизни просто, без возмездия – умереть вам следует достойно, с искуплением кровью своей высочайшей вины.

Надеюсь, что вы внутренне благодарны мне, что я даю вам шанс искупить первородный кладбищенский грех, и даже не поведаю о нём эстетам, ибо тогда пятно позора ляжет на ваш род, как коричневая краска ложится на лицо клоуна.

Клоуны, кокотки, клоунессы гастрольных театров – кто их выдумал, бесталанных?

Идите, князь Мишель фон Болконски, хохочите, поминайте меня добрым словом, и снова хохочите над смертью.

Космолет под номером А 3658-бис, ждёт вас, и даст каюту для покаяния, а дальше – благородная смерть под танком.

Но ни в коем случае не вспоминайте и не думайте о графине Ебужинской, самой чистой графине среди эстеток».

Падре Гонсалез напутствовал меня на искупление, и плечи его поникли, обнаружилась репутация в складках лба – так среди ночи молния разрезает небесный склон.

Я здесь, я без ног умираю, я исполнил предначертанное – художник Судьба грифелем подвела черту под моим позором.

Но вы, граф Яков фон Мишель, как же вы, обесчещенный, не смывший позор кровью, будто шагали по маточным трубам нарождённых поэтесс.

Ах, я же дал зарок, что я не хулю вас, не журю!

Полноте, граф Яков!

Мысленно пожмите мою отрубленную ногу — руки я вам не подам, и ступайте, передайте дискету нареченной моей невесте графине Натали фон Ростовой, а к графине Анне фон МакНельсон не заходите, потому что покрыты позором», — князь Мишель фон Болконски дико захохотал, сделал попытку подняться на руках, но выдохся, обнаружил в себе зачатки неправды, и с неправдой умер на зависть обескураженному, подавленному обвинением и собственной ничтожностью, графу Якову фон Мишелю.