Московское золото или нежная попа комсомолки. Часть Вторая

— Зачётная сарделька поджаривается! — крикнул Лёха, не удержавшись от ассоциации.

— Вот это врезали! — прокричал Кузьмич, придерживаясь за борт кабины, перегнувшись и рассматривая творящееся внизу безобразие.

Затем Кузьмич схватил первую пачку листовок и начал высыпать за их борт, ночной воздух радостно подхватил передачку. Белые листы, словно стая бабочек, кружа, падали прямо на траншеи.

Пара листков облепили лицо не в меру любопытствующего Лёхи, напрочь перекрыв ему обзор. Одной рукой держа ручку управления, Лёха судорожно старался отцепить агитационную дрянь со своего лица. Самолётик начал выплясывать странный, дерганый танец. Наконец Лёхе удалось отлепить листовку и помятая агитка унеслась за хвост аэроплана.

«А где Кузьмич?!» — удивился Лёха, разглядывая пустую кабину перед собой. — Вытел за борт? — в ужасе подумал Лёха. Тут не его счастье из недр передней кабины начала выползать голова Кузьмича, ругаясь на чём свет стоит и грозы Лёхе кулаком. Штурман начал высыпать за борт вторую партию и Лёха шустро спрятался за козырьком на всякий случай.

Снизу доносились крики ужаса, иногда звучала заполошная стрельба. В свете пожара Лёха заметил, как в траншеях началась паника. Люди метались, бросая оружие и пытаясь укрыться от огненного дождя.

— Вот это я понимаю, агитация! — крикнул Лёха, перекрикивая рёв мотора.

— Лёша! У нас одна бомба не сошла! — раздался голос Кузьмича в переговорной трубе.

— Кузьмич, я развернусь вглубь территории мятежников. Ты дёргай по трос команде, а я заложу несколько виражей покруче, потрясу самолёт, — отозвался Лёха, направляя машину в глубину захваченной территории.

Заметив слабое свечение впереди справа, Лёха скорректировал траекторию и начал резко маневрировать. Внизу стали видны слабо освещенные какие то ангары, несколько машин и стоящие ящики. Кабину самолётика заполнил шум, тросик сбрасывателя глухо скрипел, пока Кузьмич что-то с ним делал. Наконец что-то щёлкнуло, и маленькая бомба улетела вниз, к едва заметным огонькам.

Внизу раздался глухой взрыв, следом что-то вспыхнуло, и через мгновение прогремел оглушительный удар невероятной силы.

Самолёт дёрнуло вверх, хвост задрало так, что Лёха с трудом удержал машину от переворота. Кабина тут же наполнилась резким запахом горелого пороха и нагретого металла. Лёха изо всех сил тянул ручку на себя, борясь с сопротивлением, стараясь вывести самолётик из пикирования. Земля стремительно летела навстречу перед его глазами, будто он оказался внутри гигантского калейдоскопа.

— Давай! — кричал, чувствуя, как руках напрягаются от усилий.

Просвистев над самыми окопами, едва не зацепив колёсами пулемёт на станке, «Моль» снова вырвалась в тёмное ночное небо. Самолёт трясло, словно тот жаловался на весь этот кошмар. Лёха ослабил хватку, глубоко вздохнул, но тут же застыл, оглянувшись через плечо.

Сзади маленького аэроплана вставала «Хиросима». Огромный кроваво-красный гриб расползался по чёрному испанскому небу, освещая его так, будто наступил рассвет. Земля под облаком буквально кипела, выбрасывая вверх фонтаны огня и дыма.

— Мать твою, Кузьмич… — только и выдохнул Лёха, не отрывая взгляда.

— Охренеть… — Кузьмич наконец подал голос, хриплый и будто бы даже виноватый.

— Кузьмич! Это куда мы с тобой так уе***ли?! — крикнул Лёха в переговорную трубу, проверяя приборы и с ужасом представляя последствия их «агитации».

Оглушительный гул продолжал нарастать, словно сама земля ревела от того, что только что произошло.

— Ну, всё, Кузьмич. Мы теперь точно знаменитости, — радостно крикнул Лёха, направляя самолёт обратно к своим.

Кузьмич тихо откашлялся:

— Да уж, Лёша… агитация у нас, конечно, что надо.

26 сентября 1936 года. Аэродром Хетафе, окрестности Мадрида.

Когда они вернулись на аэродром, к ним уже спешили представители республиканской авиации узнать, как прошёл вылет.

— Советская агитация! Комерадес! Эффективно и с огоньком, — заявил Лёха.

Совершенно вымотанные физически и морально, Лёха с Кузьмичом завалились спать в казарме при аэродроме.

Лёхе снилась Наденька. Она стояла, уперев руки в бока, и укоризненно качала головой:

— Хренов! Опять ты влез куда-то! Почему меня с собой не позвал?

Наутро об их «агитационной акции» уже говорили везде. Со всех сторон аэродрома слышались оживлённые разговоры и восторженные пересказы произошедшего. Мятежники лишились оперативного склада с боеприпасами, который взлетел на воздух после их ночного налёта, а наступление на Мадрид, считавшееся неминуемым, теперь попало под большой вопрос.

Первые ряды траншей на некотором протяжении оказались буквально выжжены, а понёсшие значительные потери их защитники были деморализованы. Часть мятежников, около роты, предпочла не испытывать судьбу и сдалась, в страхе перед повторением ночного ужаса.

Наутро злого и не выспавшегося Лёху выдернули в штаб аэродрома.

Там стояла галдящая толпа человек под пятьдесят — обгорелые, грязные, воняющие дымом и гарью, они нервно переминались с ноги на ногу. С каждой стороны их окружали такие же разномастные республиканские бойцы, вооружённые винтовками с примкнутыми штыками. Эти испуганные пленники, доставленные ночью с передовой, стояли под утренним солнцем, кашляя от дыма и украдкой переглядываясь. Они явно не понимали, что их ждёт дальше.

Перед толпой вышагивал организатор этого «блудняка» и по совместительству политический руководитель — товарищ Гальцев. Свежевыбритый, благоухающий одеколоном, со сверкающим на солнце рупором в руке, он казался абсолютной противоположностью пыльным и измученным пленникам. Голос гремел, товарищ кричал, но на русском языке его почти никто не слушал.

Лёху тут же дёрнули за рукав:

— Ты же испанский знаешь, переведи товарищам.

— Чего переводить? — огрызнулся он, но всё же вышел вперёд.

Скрывать свою злость он не стал — небритый, пропахший гарью, он походил скорее на одного из пленников, чем на представителя победителей. Отодвинув оцепление, он подошёл к толпе.

— Кто у вас главный? — громко спросил он у юного парнишки, стоящего ближе к краю.

Парнишка испуганно глянул в центр группы, где стоял моложавый, крепкий мужчина, явно привыкший командовать. Офицер. Даже в таком положении он сохранял остатки достоинства и пытался организовать толпу на какое-то сопротивление.