Москва майская

— Что мы здесь делаем?! — закричал Шпигов. — Вы что, собираетесь все высиживать карьеру в искусстве, как курица высиживает яйца? Искусство и карьера — несовместимы! Долой Союз писателей! Да здравствует независимое искусство!

— Жить в обществе и быть свободным от общества… — прошептала Машенька.

— Валяй, Машутка! Дайте девушке сказать!

— Валяйте, дама с собачкой, — сказал скандинавский Пахомов.

— Валяй, Ахматкина! — крикнул Васильчиков.

Все расхохотались.

— Почему Ахматкина? — спросил ласковый Леванский, скептически присутствовавший, не вмешиваясь.

— Мой сосед по квартире, работяга, так свою жену называет. Она у него стихи пишет. А здорово, правда, ребята? Метко гегемон наклеил. Среднее между Ахматовой и Ахмадулиной. «Жена у меня Ахматкина оказалась!» — он мне пожаловался так. И вздохнул, дескать, вот беда неожиданная.

— Дурак твой сосед, — обиделась Машенька.

— Будьте серьезными, ребята. Прав Аркадий Акимыч, нужно действовать. Я предлагаю основать независимый Союз писателей! — закричал Шпигов-ножницы.

— И ты будешь его председателем, да, Коля? — захохотал Пахомов. — Хватит нам одного Союза.

— Долой вмешательство партии в дела литературы! — закричал блондин.

— Это уже прямая крамола. Я не допущу! Прекратите немедленно! — Комсомольский секретарь нехотя стукнул кулаком по столу.

— Ты что, полицмейстером в предыдущем рождении служил, старик? — просвистел Батшев. — Откуда такая терминология?

— А вы молчите, Батшев, а то опять в Красноярский край поедете, — сказал комсомольский секретарь и улыбнулся.

— Тебе, Шпигов, хорошо, тебя номенклатурные папа и мама кормят. А для многих ребят литература и литературная карьера, которую ты призываешь не высиживать, — средство основать себя в жизни, — нежно проворковал Леванский.

— Ну ты еще про классовую ненависть, которую ты ко мне испытываешь, начни беседу.

Шпигов однако сел.

Наш герой поднял руку, прося слова, но собрание потеряло управление. Ни Самойлов, ни Штейнберг уже не пытались навести порядок. Некому было дать ему слово. Однако, встав, ему удалось привлечь к себе внимание.

— Дайте Кропоткину сказать! — закричал Батшев, сукин сын. Враг.

— Вы все сейчас такие Робеспьеры, ребята, — начал он и сбился. — Я считаю, что самое важное — не пустые революционные лозунги, но революционные стихи, которые возможно противопоставить стихам предыдущего поколения. А их нет. Откройте завтра новый журнал, и в нем нечего будет печатать… И еще я хочу сказать, что в нашем возрасте нормально быть революционерами. Я уверен, что пройдет пять-десять лет, и вы все обнаружите себя устроившимися в аппарате официального искусства. Станете послушными членами Союза…

— Что ты несешь! — закричал Блондин. — И зачем…

— Даешь членство в Союзе, Кропоткин! — закричал Батшев.

Народный трибун Шпигов-Щербинский вскочил и, заливаясь благородной молодой розовостью от шеи вверх к щекам, закричал:

— Кто за то, чтобы основать независимый союз, прошу поднять руки!

— Ну нет, такие вещи решайте без меня, ребятки… У меня, знаете, две семьи и много детей! — Штейнберг, весело скалясь, встал.

Всеобщие крики и галдеж покрыли его слова.

— Я закрываю сводное заседание семинаров! — закричал Давид Самойлов. — Увидимся осенью, анархисты!

— Ты прав в своем скептицизме, старичок, — сказал ему Леванский, когда они спускались в кафе. — Ребятам хочется побузить по молодости, а в профессии они беспомощны. Отсюда революционные крики. Интересных же поэтов по пальцам возможно счесть. За последние пару лет только вот ты и приехал.

Он промолчал. Он сам не знал, зачем он попросил слова и сказал то, что сказал. Возможно, речь подводила итог первому периоду его пребывания в Москве, его разочарованию стихами сверстников?

Как и следовало ожидать, осенью семинары не открылись. Какие-либо отношения нашего героя с официальным советским искусством и его аппаратом были прерваны навсегда. (Только в 1974-м, перед самым отъездом на другой берег, он разошлет стихи в советские журналы. И будет удивлен их ответами.) Последней реакцией на его стихи долго будет звучать в его ушах приговор Арсения Тарковского…

Еще в снежном марте по-отцовски заботливый Леванский повез поэта в дом отдыха писателей, куда-то за Москву, где пестовал свою ногу и отдыхал от семинаристов старый акмеист. За неделю до этого Леванский отдал Тарковскому стихи харьковчанина.

— Я хочу быть с вами откровенным. У вас есть талант, вне всякого сомнения, но ваши стихи конгениальны. То есть то, что вы пишете, уже было сделано другими, обэриутами в частности. Вы изобрели деревянный велосипед, Эдуард… Увы… Или вы предпочитаете, чтобы я называл вас Эд, как ваши друзья? — сказал Тарковский и замолчал.

Харьковчанин сидел на краешке домотдыховского кресла, обтянутого веселой, цветастой тканью, одет был в черное. Тарковский помещался на таком же кресле напротив. Шелковый шарф вокруг шеи, темно-синий пиджак с металлическими пуговицами, голубая рубашка. За головой поэта и астронома белая пустыня заснеженного поселка сливалась с бело-зеленоватым мартовским небом.

— Я не читал обэриутов, — защитился обвиняемый. — Только Заболоцкого. И его прочел уже после того, как написал стихотворений двести.

— Так много? — Тарковский улыбался. — Я не уверен, что за всю мою жизнь написал столько стихотворений… Я не сказал, что вы подражаете обэриутам. Очень может быть, что вы изобрели деревянный велосипед сами, без посторонней помощи. Я только хотел сказать, что это уже было.

Вошла красивая женщина в мехах. С белым, ухоженным лицом. Такие лица встречал позднее наш герой у жен больших людей мира. У Галы Дали. У Татьяны Яковлевой. У экс-красавиц. Такие женщины, очевидно, полагались определенной категории мужчин в качестве компенсации за их активность в мире.

— Арсений, шофер ждет нас. Неудобно. Извините, молодые люди.

Он пожаловался Леванскому по дороге на станцию:

— Я с ним не согласен. У Тарковского акмеистское мышление, пусть и пятьдесят лет спустя, потому то, что я делаю, ему кажется аляповатым. Он не понимает прелести примитива. От обэриутов, которых он мне шьет, я, кстати говоря, не в восторге. Они маленькие. Метод у них перешибает содержание. Ну и абсурд, и что? Я же, если разобраться, так и не авангардист, но народный поэт… У меня…