Москва майская

За столом, уставленным снедью, переправленной родителями Алейникова из Кривого Рога, Анна и Эд оказались напротив. Именно по случаю завоза новой партии криворожской провизии (сала, кабачковой и баклажанной икры, маринованных овощей и тушеного мяса) и устроился сам по себе праздничный вечер, затем перешедший в праздничную ночь. Провизию — дюжину ящиков, сумок и чемоданов — привез крупный и основательный криворожский инженер Слава Горб. Горб писал стихи. Горбатые стихи отличались исключительной занудливостью, но Алейников — верный друг своих друзей — утверждал, что Горб — хороший поэт. «Слава Горб — прекрасный поэт, Анка!» Даже сейчас, через двадцать лет, в ушах автора звучит живой и вибрирующей эта фраза, особенно словечко «прекрасный», сочно разделенное Алейниковым надвое: «пре» и «…крааааасный!». Анна Моисеевна по-домашнему называлась Анка, Лимонов назывался Эдька. Наташа Алейникова звала его еще ласковее — Эдка.

В тот вечер Эдка и Анка ссорились. Образовавшие пару, потому что вместе им было веселее, и интереснее, и удобнее жить, еврейская женщина, тридцать один, и юноша-поэт, двадцать пять, ссорились редко. Жизнь их в Москве была до такой степени неустроенной, что разумнее было держаться друг за друга. Однако по той или иной причине, следуя влиянию Луны или же раздражению, исходящему от изголодавшегося желудка, один из них вдруг становился капризным и злым, утомлял и нервировал другого. В тот вечер был черед Анны Моисеевны. Она уже успела уколоть «мужа» несколько раз. Но особенно разошлась она после прихода Алёны Басиловой, редкой гостьи в доме Алейникова. Басилова, бледная ночная бабочка, преждевременно постаревшая, бывшая подруга Губанова, как это водится у бывших подруг, стала высмеивать «своего» Лёньку. Она, смеясь, рассказала народу историю последнего по времени появления Губанова под ее дверью. Мать Алёны, держа дверь на цепочке, лишь приоткрыла ее, она хорошо знала, с кем имеет дело. Лёнька же, просунув в щель руку, в руке был нож, стал ругать мамочку Алёны (солидную и увесистую советскую драматургшу) матом. Он требовал, чтобы вышла Алёна. «Если ты, старая сука!..» Внимая истории, компания восхищенно хохотала. Именно таких вот хулиганских подвигов все от него и ждали. Будучи совершены другим человеком, подобные подвиги считались бы гнусностями, но в контексте губановской легенды происшествия такого рода лишь еще ярче дополняли образ проклятого поэта.

— Мальчишка! — воскликнула Анна Моисеевна, сверкнув очами над тарелкой с предпочитаемой ею пищей — баклажанной икрой. — Эдка был точно такой же хулиган, когда я с ним познакомилась. А что, Лёнька тоже был мальчиком, когда ты его встретила, Алёна? Мой был невинен, как ангел… — Анна Моисеевна глупо загоготала.

— Прекрати пиздеть, Анна, не то я запущу в тебя тарелкой! — просвистел сквозь зубы «муж».

Не говоря уже о том, что утверждение Анны Моисеевны не соответствовало истине, являлось ее любимым заблуждением, только и всего, Эда возмутило это публичное посягательство на его мужской образ. Он, обладатель седой большезадой жены, всегда чувствовал себя взрослее и серьезнее своих московских приятелей. Он был взрослый семейный человек и солидно нес бремя ответственности за семью. В сравнении с ним даже Ворошилов воспринимался легкомысленно. И вот она посягает. Как смеет она посягать!

— А что, ведь это же правда. Ведь я лишила тебя невинности, Эд! — Анна Моисеевна пугливо метнула в него полувзор, пытаясь выяснить его реакцию. Увы, в проверке уже не было необходимости. Он швырнул в подругу предметы, находящиеся в этот момент в его руках, — нож и вилку, и оба предмета, ударившись за головой Анны Моисеевны о стену, упали куда-то за диван. С одного из предметов на белый воротник Анны Моисеевны опустился листок криворожского сала в горчице.

— Эдка! — Руки Наташки Алейниковой легли на плечи разъяренного главы семьи и ласково помяли их.

— Ребята, не ссорьтесь! — подал голос розоволицый уже Володька.

— Сумасшедший! Ты мог выбить мне глаз! — Анна Моисеевна выбиралась из-за стола, подняв для этого пятерых. Басилова, одетая в экзотические меховые штаны, забавно подчеркивающие и отделяющие ее крупный зад, довольно улыбалась. Экс-подруга скандалиста, муза скандального движения СМОГ, любила скандалы.

Все быстро успокоились. Ссоры не были редкостью. Алейников прочел вдруг стихотворение Мандельштама «Я пью за военные астры», и народ зашелся в тихом восторге по поводу строчки «За розу в кабине рольс-ройса», хотя каждый слышал стихотворение, может быть, сотню раз. Они выпили за розу в кабине роллс-ройса.

Вернулась Анна Моисеевна, еще сердитая, но припудренная и причесанная, с мокрым пятном на воротничке.

Эд подумал, что стихотворение хорошее, однако бульварная романтика свирепствует в каждой строке. Мандельштам был в большой моде у избранной публики — у трех-пяти тысяч окололитературных юношей и дам, и, поскольку Мандельштам был репрессирован и умер в лагере, у людей типа Володьки-революционера. Тех, кого тогда называли в Москве «политиками» и позднее станут называть диссидентами. Наш герой с подозрением относился к модным поэтам того времени. Массовые увлечения толпы, хотя бы и толпы интеллектуальной, всегда вызывали в нем естественный отпор. Он был в высшей степени недоверчивой и независимой личностью (именно за эти качества он и выбран в герои романа)…

Зайдя ему за спину, Морозов пробормотал:

— Эдик, можно тебя на минутку? Я хочу тебе кое-что сказать.

Не подозревая подвоха, «Эдик» встал и вышел за Сашкой в валенках на кухню. Присутствующие не обратили никакого внимания на их уход.

— Садись! — сказал Сашка, указав на стул, и закрыл дверь в кухню.

«Эдик» сел, закинул ногу на ногу и насмешливо взглянул на Морозова, поместившегося против него, зад бородатого интеллектуала уперся в кухонный стол семьи Алейниковых. Насмешливо взглянув, «Эдик» увидел, что губы Морозова подергиваются.

— Я хочу тебе сказать, что ты подлец, Эдик! — прошептал Морозов. И переступил на алейниковском паркете, прошуршав валенками. — Ты низкий и подлый человек!

Физиономия Морозова, там, где она не была прикрыта черной бородой, сделалась белой. Слишком белой.

— Почему же это я подлый и низкий человек, Александр? Надеюсь, вы сможете объяснить мне почему. — Обвиненного в подлости беспокоил не столько текст обвинения, сколько физиономия Морозова: ее бледность и необъяснимое подергивание.

— Ты бросил в жену ножом, подлец. Ты мог убить Анну. Я слышал, как она плакала в ванной.

— Послушайте, князь Мышкин, какого хуя вы лезете не в свое дело? Знаете поговорку «Милые бранятся — только тешатся»? Мы как-нибудь обойдемся без Саши Морозова. К тому же, да будет вам известно, благородный князь, я метнул нож и вилку намеренно таким образом, чтобы они попали в стену, а не в физиономию Анны Моисеевны.

Он встал.

— Ты не выйдешь отсюда, пока не извинишься перед Анной публично. Сядь!

— Что? — Эд оторопело глядел на благородного наглеца. — Ты совсем помешался в своей «Молодой гвардии»?

— Сядь, не то я вынужден буду зарезать тебя! — Морозов запустил руку в карман и, невероятно, извлек ее тотчас, но сжатую в кулак. Из кулака с четким «клак!» выскочило внушительных размеров лезвие.

«Насилие?» Эд сел. Ему стало страшно. Опыт не совсем обычной жизни научил его, что такие вот пиздюки с дрожащими губами именно и опасны. Сунет тебе со страху лезвие в живот, и лежи, загибайся на алейниковской кухне. Причем после криворожского обеда наверняка загнешься — желудок и мелкие кишки полны сала, тушенки и овощных масс, туго набиты, как сосиски. Вспоротые ножом, мгновенно вывалят инфекционную пищу в кровь. Именно потому хороший командир не позволит солдатам жрать перед атакой. Хоть бы кто-нибудь вошел! Одинокий голос Алейникова, в своей обычной манере, то спускаясь до низкого шепота, то возвышаясь до вскрика, читал стихи. Хуй-то кто-нибудь осмелится выйти во время чтения Володькой стихов. Одному Славе Горбу прощаются такие путешествия. Все остальные обязаны благородно внимать. Нужно, однако, выбираться из истории и из кухни. «Влип! — подумал он. — Пусть бы зашел Горб. Горб, где ты?!»

— Ты же трус, Сашка! Ты ебаный вялый интеллигент. У тебя не хватит духу, — начал он издевательски. Думая в то же самое время: «А вдруг хватит?..»

— Ты забыл, что я уже убил человека? — сказал Сашка на удивление спокойным тоном.

И Эд вспомнил, похолодев спиной, что да, этот тип, еще несовершеннолетним, еще учась в школе, убил человека. Это, конечно, был несчастный случай, и по малолетству велосипедиста Морозова, сбившего прохожего таким неудачным образом, что тот ударился затылком о край тротуара и умер, не приходя в сознание, оправдали. Однако Сашка своеобразно переварил эту историю — он верит в некую мистическую связь между ним, Морозовым, и смертью. Верит в то, что он выбран был и будет выбираем впоследствии в качестве слепого оружия судьбою. Дабы нанести удар по тому или иному смертному. «Хуевые, хуевейшие мои дела», — подумал Эд, вспомнив Сашкины, казавшиеся ему в свое время претенциозными, рассуждения по поводу «Морозова-убийцы». Вспоминая свои беседы со следователем, Сашка часто сравнивал их с беседами следователя Порфирия Петровича и Родиона Раскольникова. «Он заражен чувством собственного гипертрофированного значения! Он мегаломаниак! — понял Эд с ужасом. — Псих. Чокнутый».