Мой генерал
Шрифт:
— Когда… проговорилась?
— Тогда же. Утром. Она сказала, что Оленька что-то видела, или слышала, или ей показалось.
— Да, — согласилась Марина, — сказала.
— Что имелось в виду? Что ей могло показаться? Она знала покойного или все это выдумки ее мамаши? Почему Элеонора так перепугалась? С кем ссорилась Вероника на балконе? Кого боится Вадим? Кто эта «она»? Между прочим, если ты уверена, что Вероника ссорилась с мужчиной…
— С мужчиной.
— Значит, есть еще какая-то женщина. Вадим ее боится. Что это за женщина?
— И еще Юля с Сережей, помнишь,
Федор Тучков покрутил головой.
— Получается так, что каждый что-то скрывает, и нам нужно выяснить, что именно и имеет ли это отношение к… убийству.
Ах, какие прекрасные, «детективные» слова! Кажется, где-то неподалеку бродит загорелый полицейский капитан с пушкой, засунутой за ремень выцветших и потертых джинсов, и еще кажется, прошелестела юбка горничной — уж не сжимает ли она в кармашке своего кружевного фартука пузырек темного стекла с надписью «Яд»?!
По Марининому лицу как-то сама собой растеклась счастливая и сосредоточенная улыбка.
— Поговори с Вероникой. — попросил Федор. — Если сможешь, поговори еще с Элеонорой, а лучше с Оленькой. Самое лучшее — с обеими. Выясни, что имела в виду мамаша, когда сказала, что Оленька встретилась с покойным в магазине и после этого расстроилась. С Галей тоже можно попробовать поговорить. Выяснить, что это такое с ней… приключилось.
— Она не станет разговаривать.
— Почему?
Марина пожала плечами.
— Все ясно, — сказал Федор задумчиво. — Страсть ее скрутила своей мозолистой рукой. Вся в слезах и в губной помаде.
Тут Марина обозлилась:
— Вы что, никогда не были так влюблены, чтобы… как она… чтобы… до слез…
— А вы что? Были?
— Почему вы говорите это таким тоном? Или влюбиться, по-вашему, стыдно?!
— Боже сохрани, — перепугался Федор Тучков, — наоборот, почетно.
Марина посмотрела на него, а он на нее.
— Вы странный человек, Федор Федорович.
— Я не одобряю истерик, — жестко сказал он. — Ни на каком уровне. Ни по какому поводу. Если человек в истерике, значит, с ним не все в порядке. Значит, его нужно подлечить. Моя мать врач. Знаете, как называется состояние, в котором пребывает наша Галя?
— Как?
— Неконтролируемая истероидная реакция.
Марина моргнула. Он усмехнулся.
— Просто у вас сформированы устойчивые стереотипы. Раз она в такой истерике, значит, у нее такая сильная любовь. Или у него. Это… не правильные стереотипы. Любовь и истерика никак между собой не связаны. — Он немного подумал. — Вернее, не совсем так. Очень часто под влиянием данных стереотипов мы как раз и принимаем истерику за любовь, а на самом деле…
— Федор, — перебила его Марина, — ты что? Психиатр?
— Моя мать врач, — повторил он терпеливо, — очень хороший. Кстати, она преподавала на курсе, где училась Лена Малышева.
— Кто?!
— Лена Малышева. Она теперь ведет программу «Здоровье». Мама всегда про нее говорила — талантливая девочка.
— Малышева?!
— Ну да. Мы, между прочим, дружили. Я даже в нее влюблен был. Но она выбрала… не меня.
— Какие у тебя… знакомства! — сказала
Марина небрежно.Упоминание о том, что он был влюблен, да еще в телевизионную звезду, ее расстроило.
Елена Малышева! Подумать только! Бабушка только и делала, что рассказывала, что «рекомендовала», а чего «не рекомендовала» Малышева в очередной программе.
И еще Марину раздражало, что он так все разложил по полочкам — вот это любовь, вот это «истероидная реакция», страсть скрутила мозолистой рукой!
Еще три дня назад он стоял перед ней, слегка согнувшись в пояснице, и предлагал пластмассовую зажигалку, а она была как снежная королева — недоступная, отстраненная, холодная, в шляпе из итальянской соломки и платье а-ля «рюсс пейзан».
Мама права — ни в коем случае никого нельзя «допускать до себя». «Допущенные» немедленно наглеют и садятся на шею.
— Мне нужно вернуться в номер, — холодно сказала она.
— Как угодно, — тут же отозвался Тучков Четвертый. — Может быть, пройдем… над рекой?
Над рекой так над рекой, шут с ним.
И все, все! Больше ни за что она не станет с ним любезничать и вообще разговаривать не станет, не то что целоваться, пусть идет к своей Малышевой и…
— Смотри!
Марина схватила Федора за руку.
Над обрывом, по самому краю, степенно вышагивали лошади, выступив из-за деревьев. На спинах у них покачивались отдыхающие. Некоторые сидели, судорожно вцепившись в поводья, другие, наоборот, расслабленно и свободно. Какой-то мальчишка — маленький совсем! — сидел в седле впереди отца, и они держали поводья вместе. Большие руки, а сверху маленькие замурзанные ручки. Мальчишка подпрыгивал от счастья и все время оглядывался и верещал, а отец наклонялся, причем видно было, что наклоняться ему неудобно, и что-то говорил ему в макушку. Третьим от конца был Вадим.
— Она рыдает, — задумчиво проговорил Федор Федорович, — а он катается. Занятно.
Марина рассматривала лошадей, и ей было все равно, что именно он говорит.
— Федор, а мы можем покататься?
— Ну, конечно.
— Ты уверен?
— Ну, конечно.
— А это… трудно?
— Нет. Они же шагом идут.
Лошади прядали ушами, встряхивали гривами. Марина не могла оторвать от них глаз. Почему-то никогда раньше ей не приходило в голову, что лошади — это так красиво!
Самая первая черная — или как надо говорить? Вороная? — которую вел в поводу хрупкий юноша в джинсах и кепочке, стала поворачивать обратно к лесу. Все остальные двинулись за ним.
— Так не слишком интересно кататься, — констатировал Федор Федорович. — Но для первого раза, конечно, можно. Впрочем, для первого можно и на плацу.
В следующую секунду что-то случилось.
Лошадь Вадима вдруг взвилась на дыбы. Марина ахнула. Закричал мальчишка, который сидел впереди отца. Юноша в кепочке еще только поворачивался, бросив поводья, а лошадь Вадима все сильнее молотила в воздухе передними ногами и злобно и коротко ржала.
— Ах ты! — закричал на нее юноша и побежал, доставая из-за голенища слабый кнутик. Остальные лошади вдруг забеспокоились и затанцевали над обрывом.