Мой Израиль

Возможно, это было в самом начале войны, когда израильтяне, находившиеся за кордоном, слетались домой со всех концов света. Они летели шумными стаями, скандалили у билетных касс в разных аэропортах мира, пытались пробраться незамеченными мимо стоек аэровокзалов (тогда еще порядки в этих цитаделях не отличались особой суровостью) и были готовы платить втрое за билет и даже за безбилетное место. Всем им было необходимо попасть на войну, а самолетов и мест в них, даже стоячих, не хватало. Напомню, что самолеты чужеземных компаний не любят летать над войной, а тем более садиться на летные поля, которые могут подвергаться обстрелу. Поэтому летали в основном на самолетах израильской авиакомпании «Эль-Аль».

Прилетавшие тут же уходили в свои части, иногда прямо из аэропорта. Но многие были откреплены от армии в связи с учебой или работой за границей, и призыв на них не распространялся. Они все равно прилетали и шли воевать добровольно. Один такой доброволец приземлился в нашем отделении, что было очень кстати, поскольку все старшие врачи ушли — кто на фронт, кто в послеоперационные палаты, а гражданское население между тем продолжало страдать от инфарктов и кровавых колитов. От менее серьезных заболеваний оно на время войны страдать воздерживалось. Даже диабетики и астматики старались не попадаться больничным врачам на глаза, но мы все равно падали с ног. Лишняя пара рук была спасением.

Паренька тут же назначили стажером, но он и не думал оставаться в тыловой больнице. Мы ублажали его яичницей с помидорами и перцами, называемой «шакшука», и уговаривали не дезертировать на передовую, поскольку настоящая передовая — здесь. Но наш стажер вообще не хотел врачевать. Он очень разозлился на египтян и сирийцев и хотел наказать их лично, что называется, своими руками. А для этого ему нужно было вернуться в свою танковую часть, ту, в которой он служил до поступления на медицинский факультет Болонского университета, окончить который помешала война. У стажера были обширные связи в армии, очевидно, благодаря папе и маме. И он без конца куда-то звонил, терпеливо дожидался ответа, отсылавшего на другой номер, снова звонил, ждал, опять звонил и добивался согласия. Добился. И согласился подежурить ночь перед уходом на передовую. Подставить, так сказать, плечо.

Но тут на нас налетела Мими. Она числилась санитаркой, а была первоклассной знахаркой, спустившейся с Атласских гор две войны тому назад. Профессор Шиба позволил ей знахарствовать в отделении на том основании, что классическая медицина все равно делает тут свое дело и вреда от Мими быть не может. Мими лечила болезни, предсказывала их исход, а также предугадывала встречи, расставания и войны. Эту войну она тоже предугадала, но если уж Голда Меир не стала прислушиваться к предупреждениям иорданского короля, передавать ей предсказания Мими было пустым делом. И вот Мими потребовала, чтобы мы связали стажера по рукам и ногам, потому что смерть ходит за ним по пятам. И вообще — на войну нельзя идти добровольно. Это еще хуже, чем подарить любимому ножницы или дать подруге для примерки обручальное кольцо.

Я не проверяла статистически, как обстоит дело с добровольцами на войне, подвергаются они большей опасности или нет. Но наш стажер погиб в первый же день своего прибытия в часть. Говорили, что пуля была шальная. Можно подумать, что они бывают уравновешенными! А на следующий день наши дела на фронте пошли так плохо, что Мими повернула портретики Даяна лицом к стене. Сначала она развесила повсюду эти портретики и прикладывала к ним два пальца, как к мезузе, посылая одноглазому полководцу, на спасительные силы которого надеялась, воздушный поцелуй. А тут стала плевать на сложенные два пальца и прикладывать их к задней стороне картинок. Магическое действие помогло. Наступление египтян захлебнулось, сирийцев тоже. А портрет стажера, писанный маслом, потом какое-то время висел в библиотеке. Его явно рисовали с фотографии, снятой до поступления в Болонский университет. Совсем мальчишка. Впрочем, именно тогда он и был танкистом срочной службы.

Не знаю, был ли Леонард Коэн, знаменитый канадский певец и поэт, так же упорен, как наш стажер, но его желание приехать добровольцем на израильскую войну удовлетворили. В отличие от просьбы Иосифа Бродского. То ли у Коэна были знакомые в израильском консульстве, то ли консул или посол-кибуцник (тогда большинство работников израильского МИДа были из кибуцев) считал, что певец из Канады лучше развлечет солдат на передовой, чем опальный поэт-ленинградец. И то сказать: кому бы будущий нобелевский лауреат читал в ту войну на передовой стихи на русском языке?

Про участие Коэна в Войне Судного дня пишут все его биографы. «Дал концерт на передовой…» Не знаю, как они себе это представляют. Передовая в Синае — это не «на Западном фронте без перемен». Тут все кипело, все вертелось вперемешку, везде можно было наткнуться на арабов, стреляли отовсюду и из всего: из пушек, танков, засад, блиндажей и временных укреплений. Между тем концерты все же были, и не один. Так утверждает профессор из иерусалимской больницы «Хадасса». По словам этого солидного человека, бывшего во время Войны Судного дня сравнительно молодым врачом, Леонард Коэн действительно прибыл на передовую, где не знали, что с ним делать. Первой и главнейшей задачей было защитить знаменитость от всех случайностей войны. Во вторую очередь требовалось собрать в самом тихом месте сколько-то солдат, которым требовалась передышка или в которых не было острой надобности, чтобы создать певцу-добровольцу аудиторию.

Отметим, кстати, что Коэн тогда еще не был столь оглушительно знаменит. Во всяком случае, большинство солдат ЦАХАЛа несомненно предпочитали ему Пупика Арнона и Ошика Леви, не говоря уж о Мати Каспи и красотке Илане Ровиной, поднимавших тогда наряду с Коэном дух солдат на Южном фронте. Как бы то ни было, наш профессор, тогда еще молодой военврач, обдумав поставленную перед ним задачу, решил прятать канадца по бункерам. Порой они пели исключительно друг другу, поскольку свободных солдат в безопасном месте в назначенное время не случалось. Надо сказать, что ныне уважаемый профессор является большим ценителем творчества Леонарда Коэна. А певец появился потом в Израиле только в 2011 году. Обиделся, что ли?..

В ту войну в больнице находились еще с десяток еврейских добровольцев из разных стран. Все они были раздражены безучастным, в лучшем случае, отношением местных людей к их добровольческому подвигу. «За что они меня не любят? — жаловалась специалистка по искусственной почке, прилетевшая из Парижа по отчаянному зову нашего главврача, поскольку армия мобилизовала обоих больничных нефрологов и отпустить хотя бы одного отказывалась. — Может быть, за то, что я хромаю?» Это звучало абсурдно. Да и не было никакой нелюбви. Просто доброволка не знала никакого языка, кроме французского, и договориться с ней было непросто.

А на второй день войны у больничных ворот выстроилась длинная очередь. Стояли в основном женщины. Все они надеялись стать временными нянечками или уборщицами, поскольку арабки, ранее исполнявшие эти обязанности, на работу не вышли. «Куда ты лезешь? — крикнула баба в плотно повязанном тряпичном платке даме в кашемировой блузке с ниткой жемчуга на шее. — Может, ты умеешь мыть полы? Может, от тебя тут будет какой-нибудь толк?» Дама деловито засучила рукав и показала обидчице цифры, выжженные в концлагере. Очередь загудела. А вдоль нее, припадая на кривую ногу, волочился молодой парень. Он хныкал и показывал очереди справку об освобождении от армии по инвалидности. «Мог бы работать на фронтовой кухне», — сухо произнесла пожилая тетка. «Вот именно!» — подтвердил старичок в панамке.

Голубой клавир

Когда профессор Теодор еще не был профессором, а только хотел им стать, мы с ним готовили кофе на больничной спиртовке. Вернее, готовил он и одновременно ругал меня и своих родителей «йеке», как называли тогда в Израиле уроженцев Германии, за привычку не отмывать финджан от кофейной гущи, прикипевшей к стенкам. Но дело не в кофе.

Я жила тогда в Израиле без году неделя и была принята в больницу на специализацию только по особому расположению судьбы.